Владимир Долин (Белоусов) - Чоновцы на Осколе

Ехали тихо, не разговаривая. В ночной тишине слышалось лишь ритмичное, однообразное поскрипывание седел. Стремена и трензеля на уздечках были обмотаны тряпками.

Впереди колонны проводниками ехали зареченские комсомольцы Усенко и Челноков, за ними на горячем сером жеребце — сам Гулин.

Замыкал группу сын Стрижова Димка. Больших трудов стоило ему уговорить отца и комитет комсомола разрешить ему принять участие в этой операции. Стрижов категорически отказался решать этот вопрос самостоятельно. И не потому, что Димка был его единственным горячо любимым сыном, и не потому, что люди шли на очень серьезное дело. В пятнадцать лет Димка успел уже пройти хорошую жизненную школу. В годы оккупации, скрываясь с отцом по глухим селам и лесам, он принимал участие в партизанских налетах на немецкие и белогвардейские штабы и не раз самостоятельно выполнял ответственные поручения по разведке и связи. Стрижов просто хотел наказать сына за нарушение им комсомольской дисциплины и коммунистической этики. А поводом к этому послужило вот что.

На шестнадцатом году жизни Димка вдруг и страстно и безнадежно влюбился в щупленькую, с вздернутым носиком девушку старше его на два года, члена комитета комсомола Катю Буланову, которая ни в чем не хотела разделять комсомольцев на мужчин и женщин. А Димке казалось, что причиной невнимательного к нему отношения со стороны Кати был студент Саша Подгоркин, с которым она чаще всего о чем-то долго и горячо спорила.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, Димка приревновал Подгоркина к Кате и, повстречавшись однажды в клубе со своим «соперником», вызвал его на дуэль.

Подгоркин, который жил только музыкой и книгами, принял этот вызов за шутку и, увлеченный чтением брошюры К. Маркса «Нищета философии», которую он переводил с французского на русский язык, послал Димку к чертовой бабушке, добавив при этом что-то по-французски.

Разгневанный Димка сунул «философу» кулаком под девятое ребро и обозвал его мелкобуржуазным интеллигентом и жалким трусом. Подгоркину, чтобы как-нибудь отвязаться от настырного Димки и доказать, что он не трус, пришлось принять вызов.

Не давая Подгоркину опомниться, Димка потащил «соперника» за клуб, на огороды. Стреляться условились за пятьдесят шагов по очереди из Димкиного нагана-самовзвода.

По жребию Димке пришлось стрелять первому.

Подгоркин, с развернутой в руках брошюрой К. Маркса, не отрываясь от чтения, покорно стал на указанное Димкой место.

Димка, принявший спокойствие Подгоркина за издевательство над своей особой, удачным выстрелом из нагана сбил с головы увлеченного «философа» студенческую фуражку.

Ошеломленный Подгоркин выронил брошюру, широко открыл рот, уставился испуганными глазами на подбежавшего Димку и совавшего в его руки наган. Димка требовал у него ответа на свой выстрел.

— Давай стреляй, чертова интеллигенция!

Пришедший в себя Подгоркин, мудро решив, что шутить в данном случае нельзя, сунул Димкин наган к себе в карман, поднял пробитую пулей фуражку и брошюру и задал стрекача. Но Димка тут же догнал Подгоркина и вцепился в него обеими руками.

Чем бы вся эта история кончилась, если бы не подоспели выскочившие из клуба на выстрел комсомольцы, трудно сказать.

Расстащив сцепившихся ребят в разные стороны, комсомольцы поволокли дуэлянтов в комитет комсомола и потребовали от них подробных объяснений.

В результате попало по заслугам и беспечному «философу» и ревнивому Димке.

И когда после этого случая Димка вздумал упрашивать отца о включении его в группу чоновцев, идущих на ответственное задание, Стрижов категорически отказался решать этот вопрос.

— Просись у ребят. Возьмут тебя товарищи, такого несуразного, необузданного, — их дело! Я за тебя отвечать не собираюсь.

Добившись от ребят включения в группу, Димка ехал, по его словам, искупать свои ошибки перед комсомолом, поклявшись отцу, что он будет вести себя во всех отношениях примерно и дисциплинированно.

В душе Димка был обижен на Гулина за то, что тот поставил его в хвост — замыкающим, но возразить против распоряжения командира не решился.

В ночной темноте, когда на небе ни одной звездочки и вокруг в степи ни одного огонька, замыкающим ехать очень трудно. Оторвись от хвоста впереди идущей лошади на десять-пятнадцать шагов, и можешь потеряться.

А тут, как нарочно, группа ехала переменным аллюром: то рысью, то галопом, то неожиданно переходила на шаг или совсем останавливалась. Димкина караковая кобыла-полукровка то налетала грудью на круп впереди бегущей лошади, то норовила отстать от колонны или свернуть в сторону. Димка нервничал, давил кобылу шенкелями, ни на секунду не смея ослабить в руках повод. Ехали они, как ему показалось, уже часа два, а конца пути не было, и представлялось Димке, что они заблудились в этой кромешной тьме.

Но вот кобыла остановилась, наскочив на чью-то лошадь, и та лягнула ее задними ногами.

— Слезай! Кажется, приехали. Да придержи свою чертову кобылу, — услышал Димка раздраженный шепот Иванова, секретаря комсомольской ячейки мельничного комбината.

Спрыгнув на землю, Димка облегченно вздохнул, разминая отекшие ноги.

— Эх, покурить бы! — мечтательно произнес Иванов.

— Ты что, очумел? — возмутился Димка. — Гулин тебе закурит, забудешь, с какого конца прикуривать!

А Гулин легок на помине.

— Ну, ребята, все целы? Никто не отбился? — приглушенным баском спросил он, подходя к Димке.

— Все, Константин Арсентьевич, — обрадованно доложил Димка.

— Вот и хорошо. Я знал, кого назначить замыкающим, никому не дашь отстать.

Гулин дружески тяжелой ладонью хлопнул Димку по плечу.

— Ну, а сейчас, ребята, отпускайте подпруги и по одному заводите коней в ригу. Мы приехали в Гремячий хутор, отсюда до Гарного с версту пешком прогуляемся...

Только тут, всмотревшись в темноту, Димка увидел темные очертания высоких деревьев и хозяйственных строений хутора.

Отпустив подпруги, чоновцы по одному завели коней в просторную крытую соломой ригу. При свете фонаря привязали лошадей по разным углам к дубовым подпоркам и дали им сена.

— Ну, ребята, Стрижову и Челнокову придется здесь остаться за коноводов. Смотрите лучше за моим жеребцом, сорвется с привязи — всех лошадей поуродует, — сказал Гулин.

«Остаться с лошадьми за коновода, — для этого ли я ехал сюда?» Сердце Димки учащенно забилось. Но возразить командиру, показать свою недисциплинированность он не осмелился, и Гулин заметил это.

— Ладно, Димка, не журись, пойдешь с нами! За коновода останется Тимохин, у него сапоги развалились.

— Лучше бы Димка дал мне свои чоботы, они у него крепкие и моего размеру, — раздался за спиной Гулина недовольный голос Тимохина.