А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4

Броунинг наслаждался дружественным молчанием и огромной махорочной трубкой, возвратившей ему английский профиль. Сережа длинно читал в спину Борису уроки политграмоты, вполне сознавая всю безнадежность этого дела. Отходчивая стихия Сергея, наперекор рассудку, волновалась дружескими воспоминаниями о длинных теплых прогулках по Самарканду и Яккабагу.

На термезском базаре Козодоевский крепко любил Сергея и власть Советов.

«Я — хамелеон», — думал он с неопределенной гордостью…

Александр Тимофеевич появился на третий день, опухший, затравленный и опасливый. Он, униженно заикаясь, сообщил, что остается служить пока у частника в Термезе и что, только увидев воочию советские торговые вывески, он понял, как мало дорос еще до красной Москвы.

— Где Джелал? — закусил мундштук трубки Броунинг, когда белогвардеец отхлынул.

— Придет, где бы ни был, — уверенно ответил Сергей.

Настал день отъезда. На маленькой железнодорожной станции собрался отъезжающий народ. Степенные немцы Востока — белокурые таджики — бесконечно пересматривали содержимое своих пестрых куржумов. Глядя на эти ковровые мешки, Сергей почему-то горько вспомнил и вздохнул об одинокой судьбе ишака Томми и верного Стусана. Потом затолкались веселые туркмены в сумасшедших, мохнатых шапках, и пошел дождь.

Часа за два до посадки в толкотне показались Джелал и Галина.

— Гы-ы-ы! Гип-ура! Хе-хе! — оглушительно приветствовали их Сергей, Арт и Борис, но осеклись. Джелал был бледен и изможден до неузнаваемости. Его черные глаза отупели и погасли, кожа на скулах дрожала.

— Сыриожа, — отозвал он в сторону Щеглова, — Сыриожа! Мы все пропал. Был на мой наге твой тайна. Нет твой тайна.

У Сережи застучало в висках. В это мгновенье подбежала Галина.

— Сергейка, сердынько. Что он тут каже? Вин скаженний! Он сумасшедший. У него нога больная была, я ее сырым мясом обложила. У дядьки-то его барана закололи даром, что ли? Даже жалко, чтобы даром: дядька у него какой бедный!

Сергей едва понимал, что говорит Галочка.

— Сергеенка, я обложила сырым мясом! Все как рукой сняло, погано только, что надпись твою тоже сняло.

Броунинг, стоявший чуть поодаль, тревожно насторожился. как только речь зашла о сыром мясе, которое считается лучшим средством для сведения татуировок. Он подошел ближе.

Джелал плакал, низко опустив голову.

— Седжи, погибла формула?

Сергей отер со лба холодный пот.

— Броунинг! Да.

Все молча сели в вагон, где уже устроился Козодоевский.

— Что с вами такое? — спросил он. — На всех четырех лица нет.

— Не трогай сейчас, Борька.

В каменном отчаянии Сергей обернулся к окну. Морозный ветерок трепал его кудри; по перрону бегали красноармейцы.

— Отпуск-то просрочен. — Неожиданно по-старому защемило сердце у Сережи и продолжало щемить все крепче и слаще, пока в памяти проносились серое здание ВСНХ, оснеженная Варварка, мосты, башни, институт имени Карла Маркса, тихий бульвар…

Вдруг Щеглов заметил в перронной толпе знакомое лицо — жесткое, спокойное, румяное, с волнистой черной бородой.

С пальцев этого человека стекали крупные, светящиеся зерна янтарных четок.

— Купец из Каравансарая. Борис! Борис! Борис! вон мой купец с легендой про Хевес-Хюти.

Лицо скрестилось с глазами Сережи жестким зрелым взглядом и озарилось наивной улыбкой.

— А, русс, русс, товариш! Как здоров?

Борис и Арт подбежали к окну. Сергей еле сдерживался, чтоб не сорвать на первом виновнике просроченного отпуска накипевшую белым ключом боль.

— Как здоров? — продолжал осведомляться рассказчик легенды, но внезапно, вспомнив что-то, залился беззастенчивым жирным хохотом:

— Русс, ай русс, ай товариш! Келемен, Сефес, Керешет нашел? Абджед… хевес… хютти…

— Ну, ну! Да ну же! — трепеща перевесился за окошко Борис.

Чернобородый продолжал заливаться:

— Знаешь книжка для маленький русский дети — азбук. Картинки есть. Келемен-Сефес — мусульманский азбук. Ай, товарыш!

— Невозможно!

— Почему невозможна? Абжед значит — буква Абд… Хевез значит — буква Кхэ; Хютти значит — буква хи, Келемен — значит буква ке простой.

Он долго объяснял арабскую азбуку и повествовал что-то своим перронным приятелям, указывая на окно вагона. Лязгнул второй звонок.

— А книга Джафр-и-Джами? — с отчаяньем крикнул Козодоевский.

— Ай, русс, правильно помнил! Есть такой мусульманский книга «Джафр-и-Джами», но она нигде нет.

Поезд тронулся. Перрон скрылся из виду. Колеса заладили колыбельную. Арт задымил трубкой, сгорбившись в углу вагонной скамьи.

— Товарищ Сережа! — тихо позвал он наконец.

— Что, Артюша?

— Значит, это арабская азбука. — Англичанин с успехом попробовал улыбнуться. — Я хотел бы откровенно сообщить вам, что я идиот. Когда я пробовал изучать начатки арабского языка, я уже знал, что значит «абджед-хевез-хютти». Потом я не сообразил: на подоле у нефритовой фигурки это выглядело гораздо помпезней. А когда Борис рассказывал про купца и попа, я был еще глуп после катастрофы с аэропланом.

При остром воспоминании о потерянной статуэтке Сергей досадливо нахмурился. Борис не слыхал разговора. Он до половины высунулся в окно. Арт хотел было продолжать, но махнул рукой и крепко затянулся махоркой.

— Артюша, можно пока не говорить о формуле? Больно…

— Ясно.

— В Москве… Впрочем, ведь можно пока не говорить.

Арт выколотил трубку о край вагонного столика. Сережа подождал, пока это мелкое постукивание прекратилось.

— Впрочем…

— Ну?

— Так ли уж до зарезу нужен был этот газ Советскому Союзу?..

Поезд прибавил ходу и переменил ритм.

Лю-Чен-Чан длинно улыбнулся:

— Нет, я с севера. Я немного времени жил в Пекине и немало времени в Харбине — А Лю-Си-Фа?

— Лю-Си-Фа с юга… Шанхай. А вы не деретесь?

Лю-Чен-Чан улыбнутся еще длинней.

— Зачем? Мой отец один кули, его отец другой кули.

— Товарищ, тише! Свежий номер!

Сону из Тибета распахнул руки во всю длину коридора и не пропустил дальше ни тувинца, ни калмыка.

— Читай!

Китаец пришел к ним на помощь. Газета неожиданно очутилась у Джелала:

— «Твердолобым! — орал он по складам, отбиваясь от нападающих, — наша! помощь! не понравилась!»

— Ого, не понравилась!

— Пондравин-мандравин, — бегло вспомнил Джелал чернобородого купца с легендой, — дурак я был тогда…» — и продолжал: «Горняки не сдаются. Подкрепление…»

Газета вырвалась из его рук и перелетела в другие… Но Лю-Си-Фа читал тихо и трудно.

— Пойду к Сереже, — восторженно решил Джелал, — Галочки дежурство кончается в одиннадцать… Еще три часа…

Пробравшись сквозь толпу, он поправил тюбетейку и спустился по лестнице. На улице он снова, по недоверчивому обыкновению, повернулся к дому, из которого только что вышел: на вывеске по-прежнему было написано с потрясающей ясностью «Коммунистический Университет Трудящихся Востока». Джелал презрел закон правой и левой стороны и стал отчаянно грести руками и ногами вниз по узкой и бурной Тверской. Электричество, еще смуглое и желтое в резкой вечерней синеве, заливало каждый уголок его памяти свежим светом.