Александр Филиппов - Искатель, 2014 № 12

— Саманта. Сента…

— Они… она тоже.

— Как все запутано, — пробормотала Мария-Луиза. Она не представляла, насколько верно ее утверждение.

Я вышел на кухню, оставив Марию-Луизу наедине с ее любимым поводырем. Она растеряна, ей страшно, она любила человека, которого убила. По ее словам, не желая этого. Я хотел, чтобы она рассказала, как это произошло, но знал, что не стану ее спрашивать, не задам ей больше ни одного вопроса.

Память Полякова ускользала, слишком много времени прошло после его смерти. Но я вспомнил.

Хемпсон направил париаст на Полякова, он готов был убить…

Но убил не он.

Поводырь смотрит на Саманту влюбленным взглядом. Всегда так смотрел. Он все ей прощал, он привел ее в этот мир оттуда, где был ее дом.

Мария-Луиза подходит к Лоуделлу и отбирает париаст. Тот и не думает сопротивляться. Мария-Луиза поднимает аппарат и направляет на Саманту.

Это было бы логично. Но убила Мери Полякова. И не на острове — понимала, что, если убьет поводыря, вся группа погибнет.

Мария-Луиза дождалась возвращения и явилась к Полякову. Сюда.

Кофейник закипает, из носика тянется в чашку густая, изумительно пахнущая темная жидкость. Сахар не кладу — Мери не любит с сахаром. Нарезаю лимон, раскладываю ломтики на блюдце. Я все делаю медленно, прислушиваюсь — дверь плотно прикрыта, и я не слышу из гостиной никаких звуков. Надеюсь, что…

Если, конечно, Мери поняла мою уловку. И если все еще любит его. Квантовая запутанность не бывает односторонней. Только взаимной — физически это также понятно, как то, что от перемены мест сомножителей произведение измениться не может.

Как-то Сента сказала (мы бродили по университетскому парку и целовались, это были первые дни нашего знакомства): «Не бывает любви несчастной. Невозможно любить и не быть любимой. Любовь — чувство взаимное. Иначе это лишь желание…»

Она была права, но я только сейчас понимаю — насколько.

В гостиной тишина.

Кладу на поднос блюдце с дольками лимона и сахарницу. Ставлю чашку. Одну.

Дверь в гостиную открываю плечом — как несколько часов назад.

От двери мне не видно тела Полякова — как тогда. Подхожу к столу и ставлю поднос.

— Что ж, — произношу вслух, — ты рассудила правильно, Мария-Луиза.

Ее нет в комнате, нет в доме, нет в этой ветви бесконечного мироздания. Подхожу к телу, наклоняюсь, касаюсь пальцами руки поводыря. Пытаюсь пробиться к его памяти и не чувствую ничего. Совсем. Если бы Мария-Луиза помедлила еще минуту, она не смогла бы вернуться туда, где…

Скорее всего, думаю я, она и не смогла вернуться туда, где Сента. Квантовая запутанность, скорее всего, коллапсирует со смертью носителя. Я представляю, как это происходит, я даже могу это, в принципе, описать в невычислимых функциях.

Я не знаю, где она сейчас. Надеюсь, что в том из бесконечного числа миров, где ей не грозит полицейское расследование.

Сажусь за стол, беру с подноса чашку и делаю глоток. Замечательный кофе. Давно у меня не получалось сварить кофе так, чтобы запах и вкус находились в полной гармонии.

Часы над дверью показывают шесть часов двенадцать минут. Светает. Рассвет, как обычно, серый, невзрачный, я вижу, как раскачиваются деревья на улице. Ветер. По утрам здесь всегда ветер, часам к девяти он стихает, будто сопровождает часы пик, подгоняя людей, спешащих на работу. Лекции у меня начинаются в десять, и, когда стихает ветер, я начинаю собираться.

Перевожу взгляд на тело, по-прежнему лежащее между столом и окном. Ничего с тех пор не изменилось. Убитый в запертой комнате, и там же главный подозреваемый. Интересно, думаю я, как быстро полицейские догадаются, что выстрел был сделан с помощью лазера.

Ничего не изменилось с вечера, кроме того обстоятельства, что теперь я знаю, кто убил Полякова и почему.

И еще я знаю, что произошло в заливе Черепахи.

Я хочу быть с Сентой, вот что я понял. Никогда не мог примириться с версией, которую выдвинула полиция, хотя других версий у меня не было и быть не могло.

Ничего не изменилось с вечера. Кроме меня. Смотрю на мертвого Полякова и говорю себе: «Я поводырь».

Я всегда им был. Эта способность врожденная. Возможно, потому я и выбрал профессию, не подозревая, что моя любовь к математике и квантовой физике задана генетически.

Поводырь умер, да здравствует поводырь, думаю я.

Сента ждет меня, это очевидно, все ее поведение доказывает это. Или мне хочется так думать?

Парадокс: сейчас я не только обладаю интуицией Полякова, но умею гораздо больше него. Он знал, что закон квантовой неопределенности — фундаментальный закон мироздания, а я знаю, как этот закон обойти, и могу рассчитать переход в любую точно заданную ветвь многомирия. Проблема в том, чтобы определить нужную точку в бесконечном числе миров — проблема бесконечно более сложная, чем поиск иголки в стоге сена.

Но я могу перебирать… могу переходить с острова на остров и возвращаться всякий раз в тот мир, где, по моим расчетам, должна быть Сента.

Мы сразу узнаем друг друга. Заглянем друг другу в глаза, и она скажет:

«Пол, как долго я тебя ждала!»

Я уверен, что будет так, потому что не может быть иначе.

Обвожу комнату взглядом. Мне не нужно ее запоминать, я прекрасно помню — и эту комнату, и множество других, таких же и не таких.

«Прости, — говорю я Полякову. — Не могу взять тебя с собой, ты умер, и мы больше не связаны даже общей памятью. Полицию, скорее всего, вызовут коллеги, потому что доктор Голдберг не придет на лекцию и не будет отвечать на звонки».

Я понимаю, что тяну время. Пугаю самого себя, самого себя убеждаю, что найти Сенту — бесконечно сложная задача. Я поводырь, надо с этим свыкнуться. Я могу пройти по островам фарватера до того мира, где меня ждет Сента.

В первый раз одному всегда трудно — как выйти к придирчивой аудитории и прочитать доклад о никому еще не известной теории.

Прислушиваюсь к себе. Первый остров на моем пути домой — банка Гаупперса. Три миллиона двести тридцать тысяч световых лет. Между двумя спиральными галактиками, которые даже не имеют каталожных номеров. Далеко… Но интуиция говорит: этот остров — первый на фарватере по дороге домой.

Допиваю кофе. Уношу поднос на кухню и ставлю чашки в мойку. Отпечатки пальцев? Пусть остаются.

В прихожей надеваю куртку и, подумав, — вязаную шапочку. На островах это неважно, а дома может быть холодно.

И я всегда смогу вернуться. Если захочу. Здесь меня будут считать преступником, убившим неизвестного и сумевшим скрыться из запертой комнаты.

Может быть, я захочу дать показания. Когда кто-нибудь сможет понять.

Пора.

Фанни Боровская, крашеная блондинка лет тридцати двух, была, что называется, на любителя. Бледное лицо, выразительные глаза и яркие, словно кровью вымазанные губы.