Л Савелов - Принцесса Иза

Перед тем, как разойтись по своим комнатам, Петр Петрович сообщил мне, что завтра надеется видеть жену, и тогда спросит ее разрешения рассказать мне о своей женитьбе и о всех своих приключениях. Лицо Иволгина отражало такое счастье, что я невольно позавидовал моему другу: он, видимо, предвкушал всю сладость предстоящего свидания, а я недоумевал еще больше. На другой день я почти не видел Иволгина, он весь ушел в себя, был крайне сосредоточен и сидел, все время запершись у себя в кабинете, выходил только к завтраку и обеду, причем выпил лишь немного молока и съел меда. Видимо, из кабинета он выходил только, чувствуя как бы обязанность хозяина не оставлять за столом гостя одного; хотя со мной ему церемониться было нечего, — но и в этой мелочи сказалась его натура.

На другое утро Иволгин сообщил мне, что свидание с женой состоялось, разрешение последовало, и что вечером он сообщит мне обо всем. Вид у него был, правда, несколько утомленный, но счастье отражаюсь в его глазах по-прежнему.

«Что за дьявольщина, — думал я. — Уж не спиритизмом ли увлекается мой друг и не вызывает ли он тень своей жены? А может, кто-нибудь его морочит? Но тогда откуда же вся эта обстановка? Еще, чего доброго, с ним тут и сам с ума сойдешь. И дернуло же меня поехать в этот проклятый Египет, где люди женятся на каких-то невидимых призраках, разговаривают с ними, советуются и счастливы». Но раз попал в эту кашу, приходилось ее расхлебывать и доводить дело до конца, и я с нетерпением и, не скрою, с некоторым волнением стал поджидать вечера, боясь, что этот вечер окончательно выяснит передо мною ненормальность моего друга. После обеда, как и всегда, мы перешли в кабинет, и Иволгин рассказал мне все то, что случилось с ним в промежуток этих двух лет; и, к моему удивлению, этот рассказ, несмотря на свою необычность и даже фантастичность, развеял все мои сомнения относительно умственных способностей Иволгина и убедил меня в его совершенной нормальности.

Я поведу рассказ от его имени и постараюсь передать все слышанное в его же выражениях, как я записал это в своем дневнике.

Смерть Иволгина освободила меня от моего обета молчания, почему я и решил рассказать о его необыкновенных приключениях.

Это было в 188… году, — начал свой рассказ Иволгин. — К этому времени я успел объездить все страны Западной Европы, которая меня мало удовлетворила. Ты знаешь, что я в душе всегда был поэтом и отчасти даже мистиком, и сам ты говорил, что я не от мира сего; ну, а для этого в Европе слишком мало материала, особенно же для мистицизма: всюду приходится сталкиваться с самым грубым и пошлым материализмом, вся Европа погрязла в денежных расчетах и в погоне за материальными выгодами, всюду поклоняются златому тельцу. Для поэзии нет места, самые поэтические уголки испорчены людьми, жаждущими и из них извлечь какой-нибудь барыш. Я решил посетить Восток, эту страну чудес, где надеялся найти то, к чему с детства стремилась моя душа. Начать я решил с Египта, который давно притягивал меня к себе.

С жадностью всматривался я в голубую даль, которая скрывала от меня этот таинственный Египет.

Был полный штиль, и наш пароход мерно рассекал зеркальную поверхность моря; только изредка набегал легкий порыв ветра и покрывал небольшой рябью все бесконечное пространство задремавшего моря. Появились чайки и с резким криком носились над водой, точно желая сообщить нам о близости берега. Вся многочисленная публика, бывшая на пароходе, высыпала на палубу и всматривалась в горизонт; у многих в руках были бинокли. Наконец на юге показалась какая-то белая точка. Я не обратил на нее внимания, но оказалось, что это был знаменитый Александрийский маяк; вскоре за тем начала выдвигаться узкая полоса африканского берега, в этом месте совершенно плоского и нисколько не интересного. У меня усиленно забилось сердце: наконец я приближался к великой стране фараонов, сфинксов и пирамид, к стране, окутанной дымкой таинственности, к стране Изиды и Амона-Ра. Я был уверен, что здесь я не разочаруюсь, а найду полное удовлетворение своим душевным наклонностям и утолю свою жажду поэзии и мистицизма.

Берег быстро приближался, скоро мы вошли в порт и, исполнив некоторые таможенные и санитарные формальности, подошли к пристани у самой набережной. Раздалась обычная команда «крепи концы», переброшены мостики — и целая толпа черномазых носильщиков, комиссионеров и проводников хлынула на пароход. Через несколько мгновений я был на берегу. Меня охватил такой восторг, что если бы не было стыдно, то я тут же бы припал к земле, имевшей за собой длинный ряд тысячелетий. Настроение мое было какое-то особенное: мне казалось, что я вернулся на свою родину после страшно долгого отсутствия; я готов был плакать от восторга при взгляде на каждого из этих черномазых обитателей Египта, казавшихся мне близкими, родными.

Александрия, как ты знаешь, не представляет из себя ничего интересного, и я, посетив музеи и катакомбы, взглянув на колонну Птолемея, в тот же день выехал в Каир. Все время я себя очень странно чувствовал: мне казалось, что я все это уже видел и мог обходиться почти что без проводника, — но особенного значения тогда я этому не придал. Однако это чувство продолжалось и во все время моего дальнейшего путешествия по Египту, что меня поражало все больше и больше, пока последующие события не разъяснили мне, в чем тут дело.

Каир мне удивительно понравился и, несмотря на сознание, что я когда-то был здесь, я восторгался всем и всеми. На другой же день после приезда я отправился к пирамидам — они давили меня своими размерами, но не могу сказать, чтобы произвели на меня глубокое впечатление. Глядя на них, я не чувствовал в себе того трепета, который охватывал меня каждый раз, когда я приближался к памятникам древнего Египта, но зато сфинкс, наоборот, произвел на меня особенно сильное впечатление и точно очаровал меня. Я долго простоял около него и всматривался в эту величественную и могучую фигуру. Его таинственный взгляд, устремленный, казалось, в седую глубь веков, притягивал мои глаза, и мне хотелось разгадать его мысли, хотелось прозреть то, что он видит на протяжении длинного ряда протекших перед ним тысячелетий его существования. Прошли тысячелетия, сменился бесконечный ряд поколений, сменились династии, рушились царства, на смену старым богам пришли новые, на развалинах древних храмов и верований возникли новые — а этот безмолвный свидетель глубочайшей древности стоит все с той же таинственной улыбкой и смотрит в даль, точно желая разгадать будущее священной страны Нила. Что ожидает ее? Переменит ли она тяжелые цени рабства на золотой венец свободы, и преклонит ли когда-нибудь туземный житель Египта колени перед троном свободного царя, держащего в руках скипетр Верхнего и Нижнего Египта? Что говорит нам эта таинственная улыбка сфинкса? Не говорит ли она о том, что он видит, хотя, может быть, и в весьма отдаленном времени, новое величие старика Египта, видит восстановление старого трона, украшенного цветами лотоса, как эмблемой свободы и славы?