Вячеслав Демченко - Обреченный мост

Но молчун Грицай, «щирый хохол» из тех, про кого говорят: «себе на уме», обычно игнорирующий любого толка разговоры, кроме довольствия, за которое отвечал, вдруг выпрямился на ящике и озабоченно спросил:

— Ми вже заводом їдемо, батьку? — И, получив утвердительный кивок «батьки», обернулся к «конвоирам». Взгляд, который он в течение минуты переводил с одного на другого, выражал мучительное сомнение, столь несвойственное обычно бесцеремонному взгляду младенца. Наконец, получив в ответ вопросительную гримасу-улыбку более общительного Якова, он, видимо, решился. — Есть разговор, хлопцы…

Сбавив ход, состав катил по рабочей колее гулким ущельем руин, до сего времени безжизненных, но теперь…

Россыпи битого лома были местами расчищены, уцелевшие складские пакгаузы и даже цеха подлатаны, и вокруг них наблюдалось оживление: тут и там чернели грачиные фигуры часовых, то и дело случалась рабочая суета. Как правило, военнопленных, — под окриками шуцманов и при молчаливом соучастии инженерных офицеров и зондерфюреров (как вообще звали военных чиновников).

Напряжённо вглядываясь в эту картину, Грицай вдруг оживился:

— Вот-вот, хлопцы, смотрите! — едва не тыча пальцем.

На параллельных платформах разъездов, дебаркадерах складов и прямо на земле громоздились целые связки длинномерных широкополочных двутавровых балок, штабеля свай, бухты толстенных тросов, стальные швеллеры, — в огромном количестве и разве что чуть красноватые от налёта ржавчины.

— Знаете, что это такое? Знаете? — ёрзал на своём ящике гефрайтер так, что даже флегматичный Охрименко удивлённо повёл бровью. А вчерашний молчун даже соскочил со своего ящика, чтобы подобраться поближе к «конвойным». — Это мост! — заговорщицки зашипел Грицай. — Мост, который Гитлер через пролив вести хотел. Тут всё, всё что надо, даже цементу по складам напихано столько!.. — он как-то ненатурально изобразил потрясение и пришёл к выводу, который явно хотел довести до сознания на вид равнодушных «побратимов». — Хоть сейчас отливай быки в море, скручивай всё это богатство болтами-шурупами и всё! Готов такой мост, что Матерь Божья! И для автомобилей, и для поездов, да такой длины, какой и заграница никогда не видела! А ещё он как-то то ли поднимается, то ли раздвигается, чтобы корабли, значит, пропускать! — привёл последний козырь Грицай.

И так выжидающе уставился на Якова, что в конце концов, вынудил из него вежливое изумление:

— Ты дывы, яка гыдота?

— Значит, мне не показалось тогда, на железнодорожной станции… — пробормотал Эмиль, пытаясь размять дрожащими пальцами сигарету — из собственной же пачки, но предоставленную теперь русским разведчиком с милостью удовлетворения «последней просьбы».

— Как видишь… — после некоторой паузы отозвался Мигель.

Смотреть на брата ему почему-то не хотелось. Как будто это был другой человек. Менее всего похожий на кумира его детства. Того Эмиля, который лучше всех гонял, а нередко и угонял велосипеды из тени маркиз на набережной, и владельцы кафе клялись начинить его костлявую задницу свинцом, как если бы речь шла о настоящем «рэкете». Впрочем, эти обещания не страховали и не возвращали велосипедов, угнанных в портовые проулки Бильбао, где Эмиль не боялся никого, даже самого чёрта — полицмейстера де Сордеса, и дрался так, что никогда не мог выговорить: «Я безутешно раскаиваюсь, сеньор Сордес», — за недостачей передних зубов. Но зато даже босяки с третьего дока не смели предложить ему купить медузу, которую успешно торговали всякому другому мальчишке, который по неосторожности оказывался в их владениях.

Тот Эмиль был каменной стеной и охранной грамотой, позволявшей безнаказанно выиграть в шары целых десять песет у безработных портовых докеров и уйти с выигрышем, с целыми руками, сколько бы их не обещали вырвать и вкрутить в другое место. Уйти, торжествующе звякая мелочью в кармане. Но теперь…

Этот человек в расхристанном полевом мундире гауптштурмфюрера, с затравленно бегающим взглядом и всклокоченными как смоляная пакля волосами, не попадающий дрожащим двуперстием с сигаретой в прыгающие губы…

Нет, это был не Эмиль. Не тот Эмиль, что оставался в порту Бильбао в 39-м: невозмутимый как бронзовое изваяние посреди всеобщей паники, не обращающий ни малейшего внимания на рокот «Юнкерсов» и вой бомб. Эмиль, прикрывающий спину отца от брызг разрывов, кипящих в акватории, словно от осколков…

Мигель так и спросил:

— Где мой брат, Эмиль?

Тот дрогнул так, что смял окурок в пальцах, но понял вопрос сразу. И не стал тратить времени на позу, совершенно неуместную, с его точки зрения.

— Твой брат? — повторил он. — Бесстрашный Эмиль Боске, гроза портовых проулков? — Лицо Эмиля исказила кривая гримаса, довольно слабо напоминавшая скептическую ухмылку.

Он послюнявил обожженные пальцы, а затем зло и невнятно процедил:

— Твой брат умер в руинах «Центуриона». Там, где оборонительная линия примыкает к складам «жирного дельфина» Росе, помнишь это место?

Мигель кивнул.

— …Как только наваррские рекете направили на нас винтовки, — продолжил Эмиль. — Нет, вру, наверное, я умер несколькими минутами позже… — блуждающий взгляд его наконец остановился на лице брата, и в сливово-чёрных глазах Мигель увидел бездну равнодушной тоски. Совершенной пустоты. Когда исчерпано даже отчаяние. Как, наверное, было и тогда, когда…

— Вперёд националистов вела немецкая штурмовая группа под командованием так называемого советника — доктора Курта. Его все звали доктором, и этот «советник», — хмыкнул Эмиль, — не выпускал из рук автомат. Он отлично ориентировался в подземельях «Центуриона», наверное, у него были карты этого предателя, майора Гойкоэчеа. Но там, где укрепления переходили в руины Бильбао, от них не было толку. Сам знаешь, на наших окраинах и курица не найдёт свой курятник. Курт потребовал, чтобы мы с отцом провели их дальше, — кажется, он рассчитывал самостоятельно добраться до правительства Агирре. Очень самонадеянный тип. Я бы даже сказал…

— Что отец? — перебил его Мигель.

Конечно, что за человек этот вездесущий доктор Курт и что о нём мог бы рассказать его адъютант, — это было Мигелю интересно, более чем интересно. Но сейчас перед глазами стоял отец. Простой рыбак, невзрачный и обыкновенный, как рыбья шелуха на его жилистых руках — и простой солдат. Такой, каким и должен быть настоящий солдат. Верный и непреклонный воин…

Чем закончится эта глава в рассказе брата, Мигель знал наперёд.

Он прикрыл глаза ладонью — не мог больше видеть этой бесстыдной пустоты в глазах Эмиля. Нет, не то, что бы он искал в них раскаяние или ожидал увидеть последние минуты отца, вновь оживлённые и пережитые их свидетелем. Но и такого убийственного равнодушия увидеть не ожидал… и видеть не мог.