Богдан Сушинский - Странники войны

— Хорошо, мы узнаем, что диверсионная группа провалилась, погибла, сдалась... Что дальше? Будем готовить следующую? Только на этот раз попытаемся найти среди лагерниц из России бывшую любовницу Сталина? Нет, подругу его жены? Предлагайте, Скорцени, предлагайте. Может быть, вы сами тряхнете стариной и отправитесь в Москву?

— Вы знаете мой ответ: «Если понадобится...» Девиз Генриха Саксонского: «Приказ должен быть выполнен» — я воспринимаю как заклинание.

— «Приказ должен быть выполнен. Он должен быть выполнен любой ценой». Гиммлеру это очень понравилось бы. Это по его части. Тем более что Генрих Саксонский — его любимец. Однако вернемся к пеплу все еще живых. В Москву вас, надеюсь, не направят. Вы уже шли на нее, будучи офицером дивизии «Рейх». Но потребуют дальнейшей разработки операции «Кровавый Коба». Ваши действия?

Скорцени прошелся взглядом по залу ресторанчика, в котором появилось еще трое офицеров.

— Не сомневайтесь: здесь записывают, — признал Кальтенбруннер. — Но запись прослушиваю лично я. Иногда на пару с гестаповским Мюллером, за чашкой кофе. Поэтому в выражениях можете не стесняться, Скорцени.

— Мои действия будут заключаться в том, чтобы вообще не допустить покушения на Сталина.

На мгновение Кальтенбруннер замер, затем, уставившись на Скорцени, робко хохотнул, чтобы тут же разразиться хохотом. Причем, как показалось штурмбаннфюреру, вполне правдоподобным.

— На прослушивание этой записи мы, кроме Мюллера, пригласим еще и самого Кровавого Кобу. Орден Ленина он вручит вам лично. За поддержку «общепролетарского дела».

— Это я когда-нибудь вручу ему орден. Лично. Сняв его с собственного мундира. Если уж на один из наших крестов не расщедрится кто-либо из высшего руководства.

— Скорцени, когда я перескажу наш разговор Мюллеру, он поверит мне без всякой записи. И единственное, что я смогу сделать для вас, — это дважды навестить в его подвалах. Да и то под видом допроса бывшего подчиненного. — Если Кальтенбруннер и шутил, то это была «шутка Кальтенбруннера». Любой другой на месте Скорцени поневоле вздрогнул бы.

— Вы давно мечтаете сдать меня Мюллеру. Для меня это не секрет.

— Разве что вы здесь же, за этим столом, объяснитесь, штурмбаннфюрер. Допустим, заявите, что у вас разболелась голова. Основательно разболелась. Волнения последних дней, знаете ли...

— А зачем нам убивать великого друга Германии — Иосифа Виссарионовича? — спокойно произнес штурмбаннфюрер, вспомнив свою недавнюю беседу с Гольвегом. — За всю войну против Советов мы не истребили и сотой доли той массы советских генералов и офицеров, которую истребили в России под его мудрым руководством. Даже если бы я бросил на Россию всю свою диверсионную рать, я не сумел бы расстрелять и загнать в лагеря и половины всей той орды ученых, конструкторов, инженеров, военных специалистов, которую коммунисты перестреляли и загнали в лагеря по приказу этого «верного ленинца».

— Да вы Мефистофель, Скорцени! — не удержался Кальтенбруннер. — Вы вводите нас в пропагандистский блуд.

— Не сбивайте меня с мысли, обергруппенфюрер. Скажите: смогли бы мы внедрить в Кремль агента, который бы почти полностью обезглавил Красную армию, расстреляв трех маршалов из пяти и на семьдесят процентов истребив опытные офицерские кадры? Да никогда! А мог бы еще кто-нибудь выставить перед всем миром в таком кровавом свете саму идею коммунизма, как это сделал режим Сталина? Да никто и никогда!

— На это не хватило бы сотни наших Геббельсов.

— Вот почему, когда я слышу разговоры о необходимости покушения на Сталина, на нашего дорогого Кровавого Кобу, я задумываюсь: уж не враг ли нашептывает нам эту идею, — со снисходительной улыбкой взглянул Скорцени на вытянувшееся от удивления лицо доктора Калътенбруннера и, запив собственный успех хорошей порцией пива, продолжал: — Если спокойно, без истерики, проанализировать все, что сделал для нас «вождь всех времен и народов», то не убивать мы его должны, а наоборот, расставлять вокруг Кремля своих людей в штатском, дабы, не приведи Господь, какому-то сумасброду, обиженному Сталиным, не пришло в голову пальнуть в него. Я, конечно, расстроюсь, узнав, что операция «Кровавый Коба» не удалась. Но расстроюсь лишь как профессионал, восприняв этот срыв как собственное упущение. Но отнюдь не как политик. И вам, уж простите, обергруппенфюрер, расстраиваться тоже не советую.

Тяжелая нижняя челюсть Кальтенбруннера отвисла так, что на посиневшей губе появилась запекшаяся лошадиная пена, которая обычно остается после длительного галопа.

— А ведь это целая теория, штурмбаннфюрер, — наконец пришел он в себя. — Развивайте ее, Скорцени, развивайте. Не лишайте мир своего диверсионного озарения.

— Вы, конечно, возразите: но ведь теперь Сталин организовывает оборону своей страны. Его армия противостоит нам. А что ему остается делать, если вместо того, чтобы в очередной раз продать ему аккуратно составленное досье на одного из его командующих, как мы это сделали на «врага народа маршала Тухачевского» [3] Имеется в виду реальный факт. В мае 1937 г. имперская служба безопасности передала ведомству «верного ленинца» Ежова досье, в котором агенты возглавлявшего тогда СД Р. Гейдриха собрали материалы, в основном фальшивые, где маршал Тухачевский представал в образе заговорщика. Расчет был верным. СД учитывала разгул коммунистического террора в Советском Союзе. И он полностью оправдал себя. Почти все члены трибунала, который приговорил Тухачевского к казни, тоже потом были казнены. Как и многие «сообщники» маршала. Специальный гонец Сталина щедро отблагодарил фашистов за эту услугу тремя миллионами рублей золотом из «закромов Родины». , предоставив Кровавому Кобе самому расправляться с собственной армией, мы двинули против него войска? А ведь еще недавно, поднимая бокал с отменным грузинским вином, товарищ Сталин провозглашал: «Я знаю, как сильно любит германский народ своего вождя, вот поэтому я хотел бы выпить за его здоровье» . [4] Цитируются слова И. Сталина.

— Вы правы, такое было.

— Еще бы! Жаль только, что в нашей прессе этот тост во время официального приема был подан без характерного кавказского акцента. Что очень сильно уменьшает его достоинство.

— Но совершенно не изменяет смысла. Хотя чего только не скажешь за столом, на котором искрится старое кавказское вино? — почти мечтательно вздохнул Кальтенбруннер.

— Как и не изменяет сути того факта, что Сталин и его подручные из Центрального Комитета истребили столько русских солдат, что вскоре нам придется ставить им памятники. И жертвам, и палачам. Если, конечно, к сегодняшнему дню мы все еще считаем Россию в числе своих врагов. Я глубоко убежден: не начни мы этой войны, Сталину трудно было бы скрыть от мира истинную цифру казненных. Но тогда его режим был бы повален восстанием в самой России и гневом западного мира.