Богдан Сушинский - Странники войны

— Буду откровенен с вами, мой фюрер. Генералы могут подвергать сомнению ваши полководческие способности — это их право. Они ведь не только вам, они и друг другу не доверяют, при том что каждый считает себя Ганнибалом. Но никто, вы слышите, мой фюрер, — потряс он обоими кулаками, явно подражая при этом Гитлеру, — никто не должен усомниться в вашей способности стоять во главе партии и рейха. Никто ни на минуту не должен усомниться в том, что он следует за мудрым, знающим дорогу вожаком. Вот чего я хочу, мой фюрер, советуя начать работу над «Новым заветом» национал-социализма, ибо старый уже зачитан до дыр двумя нынешними поколениями. Если вы согласны, завтра же посажу десяток историков и лично буду обобщать весь собранный ими документальный материал.

Гитлер подошел к расстеленной на столе карте военных действий и сквозь все ту же маску смертельной усталости всмотрелся в нее. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он напоминает человека, который готов возненавидеть каждого, кто попытается вырвать его из привычного мира, привычного образа мыслей.

«Он продолжает жить своими фронтовыми иллюзиями, надеждами и... поражениями, — сделал для себя вывод Борман. — Он уже не вожак, он — погрязший в поражениях, надломленный ими, разуверившийся в своих способностях полководец, которого даже собственные генералы давно признали бездарным. И тебе нечего больше делать здесь. Клич Гейдриха «Все за вожаком!» — развеялся в залпах орудий, поэтому тебе, Борман, делать здесь больше нечего. У тебя больше нет вожака. Из западни, в которую он завел всех нас, придется выбираться в одиночку, полагаясь только на свое чутье».

— Кстати, мне стало известно, что в Москву послана диверсионная группа с заданием убить Сталина. Стоит ли нам вспоминать об этом при подготовке материала для новой книги?

— Что?! — встрепенулся Гитлер. Упершись руками о карту, он по-волчьи, всем туловищем повернулся к рейхслейтеру и замер в такой позе, словно приготовился к прыжку.

— Я имел в виду группу русских диверсантов, посланную...

— Мне ничего не было известно о подготовке подобной группы. И тебе, Борман, — тоже.

— В подобных делах всегда известно только то, что известно вам, мой фюрер.

— Но если бы я решил направить такую группу, то возглавил бы ее «первый диверсант рейха».

Борман все больше опасался восхождения диверсионной звезды Скорцени. Не зря англичане называют его «самым страшным человеком Европы». Борман нутром ощущал, как тот все ближе подступает к фюреру, какое гипнотическое воздействие на него оказывает. Особенно усилилось его влияние после подавления путча Еще бы! Спаситель рейха. Хотя, если разобраться, майор Ремер со своим батальоном «Гроссдойчланд» сделал куда больше.

— И все же такая группа заброшена.

— Гибель Сталина конечно же многое могла бы изменить... Но жертвовать сейчас Отто Скорцени я не могу даже ради этого.

— Жертвовали же мы им ради спасения Муссолини.

— Ради спасения Муссолини — да. Но у меня нет двух Скорцени. Он мне еще понадобится. Тем более что гибель Сталина уже вряд ли остановит Жукова, Рокоссовского и прочих.

«Значит, о подготовке покушения на Сталина он знал, — утвердился в своем мнении Борман. — Но от меня скрыл. Что ж... Сталин будет польщен тем, что его убийством занимался лично фюрер. И приятно удивлен, узнав от меня, что диверсионная группа уже в Подмосковье. Правда, возглавлять ее поручено не Скорцени, что позволит Сталину вздохнуть с явным облегчением».

— Вы правы, мой фюрер. Но вот вам результат: группа злила без Скорцени. И исчезла. Скорее всего, погибла или сдалась. В любом случае операция провалена.

— Судя по тому, что прошло уже три контрольных срока... — угрюмо кивнул фюрер, вновь подтверждая догадку рейхслейтера. — Но запомни, Борман, слава уличного убийцы Сталина, Черчилля или еще кого бы то ни было мне не нужна. Я привык сражаться в открытом бою, как подобает германскому рыцарю. В этом сила нашего движения, Борман.

Пока старый агент, перешедший в немецкую агентуру из белогвардейского подполья, бывший поручик Лозовой и обер-лейтенант вермахта Кондаков решали, как бы поделикатнее избавиться от тела Меринова, сам Меринов неожиданно наткнулся на неболынзло компанию из двух местных забулдыг. Узрев слегка подвыпившего капитана, аборигены решили, что есть повод покалякать о фронте и вообще о жизни.

Стакана вполне хватило, чтобы капитан окончательно взбодрился и начал рассказывать фронтовые байки. Фантазия его извергала целые гейзеры, благодарные уши тоже не увядали Возможно, этот вечер так и остался бы в его жизни вечером фронтовых воспоминаний, если бы мимо хаты-развалюхи, во дворе которой приютились эти трое, не проходила одна из местных молодух.

— Стоп, кореша! — мгновенно отреагировал Меринов на это помутнение горизонта. — О превратностях жизни мы с вами потом покалякаем, пора заняться самими превратностями.

— Это не та, капитан! — успел крикнуть вслед ему один из забулдыг. — Эта еще «воюет»!

Однако остановить Меринова его предупреждение уже не могло. Сработала давняя привычка: как только чуток выпивал — неотвратимо тянуло «на баб». А как только дорывался до одной из них — сразу же нуждался в основательной выпивке. Тюрьма, фронт, а затем лагерь военнопленных и разведшкола, казалось бы, должны были избавить его от этой губительной страсти; но, по всей видимости, не избавили. Выпив со случайными собутыльниками и завидев бедрастую молодуху, Меринов вдруг совершенно забыл, что он в форме и вообще кто он и как попал в этот подмосковный поселок.

— Эй, маруха! — окликнул он женщину. — Не подарить ли нам один смазливый вечерок богу любви? — начали всплывать из глубин его полузабытого блатного запаса фраерские «изыски», каковыми он славился еще в своей родной Феодосии.

Женщина оглянулась, и на лице ее мелькнуло некое подобие растерянной, сочувственной улыбки. Но так и не остановилась.

Меринов дал полный крейсерский ход и начал подчаливать к молодухе, пытаясь прижать ее к каменному забору. Он твердо верил в свои мужские достоинства и знал: главное — остановить девицу и заставить заговорить с ним. Остальное приложится, как ракушки к ржавому якорю.

Однако женщина в самом деле оказалась из тех, «все еще воюющих», фронтовичек... Вырвавшись из его объятий, она выкрикнула то самое страшное, что только способен был услышать фраер, некогда покорявший всю феодосийскую набережную:

— Да иди ж ты проспись, мерин сивый!..

Это «мерин» вырвалось у нее случайно. Возможно, она сотни раз охлаждала им своего мужа и всех приставал. Откуда ей было знать, что сейчас она употребила ту самую презрительную и ненавистную Дмитрию кличку, которой его, Меринова, бывало, отшивали в Феодосии знакомые портовые экстрашлюхи, из тех, что даже ему были не по зубам, поскольку в подлунный час их уводили в рестораны забурелые в загранке моряки и плешивые иностранцы.