Богдан Сушинский - Странники войны

Самоутверждаясь, я думаю не столько о том, как бы низвергнуть былых полководцев-кумиров, сколько о том, как заполучить солдат для собственной армии. Чтобы заявить о себе как о военачальнике, мне вовсе необязательно унижать великих предшественников, — проговорил он, прежде чем слиться с Хейди в поцелуе.

— Вряд ли кто-либо способен будет понять вас так, как понимаю я, генерал Андрэ.

Под утро, пройдя к тому времени километров двадцать, они забрели на заброшенную ферму. За горой измятых кошелок и ведер Мария случайно обнаружила пролом. По нему проникли в маленькую клетушку, дверь которой была заколочена и завалена огромной кучей навоза. В эту клетушку, служившую, наверное, кладовкой, Мария и затащила потом совершенно обессилевшего сержанта.

Приходя в себя, Крамарчук осознавал, что медсестра пытается подкармливать его размоченными кусочками лепешки (двумя небольшими лепешками Кристич одарила неубитая ею старуха) и крошками найденной здесь же, на ферме, макухи. А поила слегка притухлой, с привкусом ржавчины, водой, приложив мокрую тряпицу к его пылающему лбу. Но все это не помогало, чувствовал он себя прескверно. Целые сутки, проведенные ими в этом заточении, Николая то жгло огнем, как на страшном суде, то лихорадочно знобило, словно он погружался в полынью. И только на исходе суток, под утро, он наконец забылся глубоким сном, который медсестра сразу же истолковала как признак выздоравливания.

Первое, что Крамарчук увидел, когда проснулся, — конвертик из серого одеяла на руках у Марии и услышал плач-писк ребенка. Вздрогнув от неожиданности, он закрыл глаза, считая, что это ему мерещится. Незадолго до этого в ночной полудреме-полубреду он сумел расслышать и запомнить доносившиеся из-за простенка плач ребенка и нервный хохот женщины. А еще — какие-то странные выкрики, вытье и сатанинский хохот... Но если бы в руках Марии не оказалось этого серого свертка, он бы даже и не вспомнил о них, считая все услышанное бредовым кошмаром.

— Что это? — спросил он, приподнимаясь на локте. Его поташнивало, но Крамарчук уже понял: самое страшное позади. Он еще повоюет.

— Ребенок, — озабоченно ответила Мария, колдуя над свертком. — Девка, — и деловито размочив слюной узелочек, в котором, как он понял, был кусочек лепешки, засунула его в ротик ребенку. — Молока бы ей. Хотя бы глоточек.

— Да погоди ты: молока-молока! — занервничал Крамарчук. Сейчас им не хватало только этого ребенка. — Чей ребенок? Откуда он взялся?

— Как чей? Наш. Родила вот.

— Брось скалиться! — почему-то взъярился Николай, не воспринимая этой шутки. — Я серьезно спрашиваю: откуда он тут взялся?

— Успокойся, не твой. Сумасшедшая подбросила. Оставила в соседнем коровнике. Бесилась тут всю ночь. Орала, плакала, звала какого-то Михая. Отца этой крохи, очевидно. Когда она зашла сюда, я попыталась поговорить с ней. Так ведь убежала. Заорала так, будто увидела перед собой страшилище, и побежала к другому коровнику.

— Значит, крики не грезились мне, все это было?

— А ведь красивая женщина. Лет девятнадцати. С ума сошла, наверное, только после всего того, что с ней произошло... Под утро она ушла. Но через щель я заметила: уходит без сверточка. Подумалось: «Убила, гадина!» Метнулась туда, вижу: нет, живое еще. В сено она его...

— Ну и что же теперь? Что теперь, спрашиваю?! — раздраженно допытывался Крамарчук.

Рассказ Марии почему-то разжигал в нем не сочувствие, а ярость. Он медленно, осторожно поднялся, заглянул в конверт, но, увидев почерневшее, грязное личико, отшатнулся.

— А что теперь? — невозмутимо переспросила Кристич. — Уходить надо. Ребенок совсем запущен, ослаб.

— Можно подумать, что ты в этом что-нибудь смыслишь. Своих пятерых выходила. Впрочем, да, ты у нас почти докторша. В село его нужно. Оно же где-то рядом. В село — и под первую же хату.

— Что значит «под первую же хату»? Подбросить, что ли?

— Нет, войдешь, скажешь: «Я вам тут ребеночка принесла. В капусте обнаружился».

— В село, конечно, надо бы. Подкормить. Выглянь.

Пошатываясь и кутаясь в шинель (то ли действительно было так холодно, то ли его знобило), Крамарчук подошел к окошечку и, встав на цыпочки, выглянул. Черт возьми: метрах в двухстах от фермы, на дороге, ведущей в село, стоял шлагбаум. Судя по форме и по тому, что пулемет пристроили на подводе, пост был румынский.

Они что — стояли там всю ночь?

— Шлагбаум был. Но солдаты появились полчаса назад. Наверное потому, что час назад в село въехала немецкая колонна. Штук десять грузовиков и две легковушки.

Ферма стояла на возвышенности, и отсюда, из окошечка, Крамарчук действительно видел, что в легкой утренней дымке на окраине села вырисовывались силуэты машин. Виднелись они и чуть дальше, в центре.

— Бежали, бежали... и добежали! — зло сплюнул он. — Где ж их, архангеловых детей, набралось столько?

— Нужно достать молока. Иначе ребенок умрет.

— Придется тебе самой и вскармливать его, если умудрилась так скоропостижно «родить». — Крамарчук надел портупею, потом отыскал под сеном автомат, гранату, осмотрел их и сразу же почувствовал себя несколько увереннее. — Лучше бы действительно родила. Пусть даже дочку. Только чтобы мою.

— Помолчал бы... — Но Крамарчук заметил, что Мария произнесла это незло, загадочно улыбнувшись. — Посидишь тут с ней. Я схожу, может, раздобуду. Не молока, так хоть кружку какого-нибудь супчика.

— Какого, к чертям заморским, супчика? Чужая ты в селе. Сразу схватят. Раз выставили пост у въезда, значит, у них здесь штаб. Все забито войсками. Тебе шагу ступить не дадут. Первый же офицерик, которому попадешься на глаза... Сама знаешь. Так что вместе пойдем.

Они обошли пост, подошли к крайней хате, но хозяин, вышедший на стук в окно, мрачно пробасил:

— Всех чужих велено сразу же отправлять к военному коменданту села. Поэтому я вас видеть не видел. — И закрыл перед ними дверь. Уже из-за двери посоветовал: — В соседнее село идите. Пять километров. Немцев там нет. Только полицаи.

Прикрыв сеном тела убитых немцев и вооружившись их автоматами, Беркут и Арзамасцев по одному вышли из сарая и быстро спустились в долину. Только сейчас, ощущая пальцами маслянистую сталь оружия, лейтенант по-настоящему осознал, что он действительно на свободе. И что он снова солдат.

Лес уже был рядом, однако все еще казался Андрею слишком далеко, В открытой безлесой долине лейтенант чувствовал себя неуютно, поэтому все ускорял и ускорял шаг, временами переходя на бег и нервно подгоняя безнадежно отстававшего ефрейтора. Но все равно путь по вязкой болотистой равнине представлялся ему бесконечно долгим, в то время как лес словно бы отдалялся. Лейтенант даже побаивался оглянуться: вдруг окажется, что на склоне появилась цепь немцев.