Константин Фарниев - Паутина

А Василий переключил свое внимание уже на собутыльников. Мысли его продолжали складываться в той же критическо-озлобленной тональности. Он смотрел на всех глазами судьи, интуитивно стараясь найти в них такие качества, которые возвысили бы его самого в собственных глазах.

С Гошей все было ясно: в соседстве с этим «мясником» Хорек мог считать себя святым. Жоржа он знал плохо, Ягуар о нем ничего не рассказывал, но Василий догадывался, что они давние приятели и что Жорж и раньше был при Павле мальчиком на побегушках, остается им и сейчас. Рядом с Жоржем Хорек чувствовал себя равным, и это его унижало, напоминая, что и он шестерил, прислуживал Ягуару в лагере.

Хорек был уже не рад, что пустился в столь сомнительное предприятие. Настроение его совсем было испортилось, когда к нему пришла спасительная мысль. Все-таки ни один хмырь из этой кодлы не может сравниться с ним по своему авторитету у Ягуара, потому что все они быдло, только уголовники, в прошлом которых нет ни дезертирства из армии, ни вооруженной схватки с чекистами, ни военного трибунала, ни десятилетнего срока «за политику», ни лагеря особого режима, ни тем более побега и прибитого чекиста-лейтенанта. Нет, все они не стоят рядом с этими делами и ломаного гроша. Быдло уголовное, ханыги необразованные, дураки затемненные, пичужки ничтожные — куда им с такими биографиями в первый ряд!?

Хорек приосанился, обретя столь бесспорное доказательство своего превосходства над всей остальной кодлой, за исключением, конечно, Ягуара. Он для Хорька был недостижимой величиной. Вспомнилось: вчера на деле все относились к нему, Хорьку, с почтением, как к полномочному представителю Ягуара. Да если разобраться, то здесь он первый раз в жизни занимался чистой уголовщиной, а до того была сплошная политика, если не считать лагерной мелочи: кого-то там придушили, прирезали, прибили, слава богу, не до смерти… Хотя и вчерашнее дело тоже было с политикой. Ягуар что-то нес про террор, возмездие, какие-то санкции, напутствуя их. Темный все-таки человек, этот Ягуар. Павел перехватил брошенный в его сторону взгляд Василия, подмигнул, приглашая Хорька включиться в песню. Они пели уже другую, раскачиваясь в такт ее неторопкому раздумчивому ритму.

Василий поддался общему настроению, подхватил сначала мелодию, а потом, поймав смысл очередного куплета, и слова.

Загляни сейчас сюда человек, совершенно незнакомый с песенным фольклором блатного мира, он, быть может, подумал бы, что здесь собрались члены какой-то удивительной религиозной секты, чтобы отпевать своих покойников. «Смерть», «могила», «мать-сырая земля», «прощение», «возмездие» — эти и другие близкие им по смыслу слова были самыми употребительными в заунывных песнях блатного застолья. Правда, наблюдателя могли бы несколько смутить слова «лягавые», «менты», «судьи», «прокуроры», «решетки» и им подобные. Наверняка удивили бы его лица поющих: плаксивые и жалкие в своей откровенной сентиментальности. Но объясни ему в эту минуту кто-нибудь, кого он видит, слушает и какими тяжкими преступлениями против всего человеческого замараны их руки, он содрогнулся бы: до того алогичным показался бы ему человеческий облик этих существ. Но позже, поразмыслив, он все-таки объяснил бы себе происшедшую в них метаморфозу так: никому из людей все человеческое не чуждо, поэтому даже отпетые бандиты, не знающие, что такое жалость и доброта, крайне враждебные обществу, из которого они уже выпали, выражают сейчас в своих песнях тоску по материнской ласке и заботе, настоящим привязанностям, по искренней, чистой любви, семейному уюту, великодушию и благородству. Впрочем, и в этом случае наблюдатель, наверное, ошибся бы, потому что суть ситуации сводилась к куда более простым причинам.

Чувства, которые проглядывали в лицах и голосах поющих бандитов, на самом деле были всего лишь призрачной тенью, фантомом человеческих качеств, давно уже утраченных этими нелюдями. Поэтому эмоциональная атмосфера, возникшая вокруг песни, была крайне неустойчивой. Стоило истинным отношениям бандитов, пронизанных страхом, взаимной подозрительностью, враждебностью, жестокостью, заявить о своих правах, как мир ложных чувств, навеянных песней, мгновенно разрушился бы. Так случилось совсем недавно, когда Гоша чуть было не пустил в ход свой нож. Такова логика разрушения личности через преступление, когда все светлое и доброе в человеке становится иллюзией, а самое низменное и страшное — единственной реальностью его внутреннего мира.

Павел с удовольствием пел свои песни, но где-то на самом краю сознания его держалась досадливая мысль, что он упустил какой-то существенный момент, какое-то предостережение, которое возникло в нем, когда компания оказалась вдруг на грани всеобщей потасовки. И он вспомнил, о чем подумал тогда, глядя на ожесточившихся друг на друга своих компаньонов: никому из них верить нельзя, у этой мелкой шпаны нет ничего настоящего, надежного; прижми любого из них, и он выдаст всю кодлу с головой. Здесь, на Гошиной хазе, появляться больше не надо. Слишком много разной шушеры ошивается. Поскорее еще раз взять хорошие деньги и дергать из этого городишки. В конце концов грабить можно и в других местах и бить лягавых тоже. Жорж из всех этих — самый надежный парень, не считая Хорька, конечно. Сейчас Жорж вроде чистый, но менты в любое время могут приколоться к нему. Если в самом деле подняли на ноги весь город, то дело плохо: на кого в таких случаях сразу кидаются менты? Конечно, на рецидивистов, а Жорж уже три раза был под судом. Чуть задержишься и засохнешь на ментовой булавке, как экспонат в школьном гербарии…

Павел продолжал петь вместе со всеми, но это не мешало ему наблюдать, размышлять, принимать решения. Время от времени компания делала в песне минутный перерыв, выпивала очередную стопку, закусывала и продолжала петь. Павел почувствовал, что он уже перебирает и начинает пьянеть. Пора остановиться, чтобы до конца держать компанию в руках, а то начнутся карты, потом должен подойти этот сутенер со шлюхами, а до этого надо уйти. Да и с Зойкой завязывать пора. Баба знатная, но кто знает, что у нее на уме. Любит, пока есть за что любить. Подыскать бы для свидания другую хавиру, чтоб поменьше риска.

Засветиться, что ли, в старом месте? Нет, слишком опасно. Зойка, конечно, хороша, но не стоит такого риска. Если узнают, что он здесь и расколят кое-кого, то сразу выйдут на верный след. Кругом горячо… Ягуар оглядел стол. Рыба уже почти готов: он не поет, а только мычит, как телок. Хорек, как всегда, в порядке — глаза совсем трезвые. Гоша облапил его за плечи и забыл о нем, весь отдавшись песне. Надо же, и в этой кромешной душе вспыхивает, оказывается, искорка света: кто бы мог подумать, что Гоша так любит и так умеет петь. Жорж не забывает о своих обязанностях: все подливает и подливает певцам водочки. А пора бы ему уже остановиться, сделать большой перерыв… Павел хотел было поднять руку и сказать Жоржу, чтобы он перестал наливать, но раздумал. Пока пьяный только Рыба, наливать ему уже не надо. Ягуар выразительно показал Жоржу глазами на Рыбу. Жорж понял команду и пронес мимо рюмки Рыбы полуопрокинутое горлышко «Московской». Он налил себе, Хорьку, Гоше, сидевшему спиной к окну.