Владимир Дружинин - След Заур-Бека

Выслушав меня, он снял куртку, шапку, достал из ящика стола трубку — словом, всем своим видом показал, что больше спешить ему некуда.

— Вы убили Рольфа. Он должен был явиться к Клиху и получить диверсионное задание. Мерзавцы не сомневались, что хлеб испортить удастся, и запланировали ещё ряд диверсий — на сегодня и завтра. Но вы, очевидно, спугнули Клиха. Он узнал вас по голосу, решил, что и вы его опознали, и оставил свою конспиративную квартиру на Боровой. Он ведь жил под русской фамилией, с чужими документами. Накануне вылазки на хлебозавод бандиты проявили двойную осторожность. Нам приходилось успокаивать их, усиленно подбрасывать им посылочки. Да, Селезнёв, посылочки… Ну-с, с Боровой Клих ушёл, но от нашего глаза не скрылся — с ним был товарищ, которого вы называете военфельдшером, хотя он по специальности химик — хороший химик! — и превосходный разведчик. По нашему заданию он вошёл в доверие к диверсантам, и сам, не на Боровой, конечно, а в другом месте, обезвреживал отравляющее вещество, поступавшее на Боровую. На хлебозавод тамошним двум немецким агентам переправлялся порошок, который не отравит и мухи. Только и есть у него общего с ядом, что цвет. Попутно выяснилось, кто соучастники Клиха. Ну-с, — тут глаза Смолякова заблестели, — сегодня бандиты усердно высыпали весь запас порошка на стеллажи с печёным хлебом. Их здорово огорошило, когда мы прервали это занятие…

Секретарь внёс пачку донесений. Смоляков прочёл их и помрачнел.

— Печально, — сказал он. — Вощажников умер.

— Где?

— Его нашли на Загородном. Он шёл из Технологического института и упал. Перед смертью он бормотал что-то бессвязное и часто упоминал нерусскую фамилию…

— Корн?

— Да. Корн.

— Товарищ капитан, — сказал я, — не всех поймали. Есть ещё этот Корн. Вощажников с ними был.

— Не знаю, — задумчиво проговорил капитан. — Вощажников был очень болен, когда переехал на Боровую. Он не подымался с постели. И что-то важное заставило его встать, войти в лабораторию, а потоп отправиться в институт. Видимо, Клиху захотелось завербовать профессора, чтобы иметь возможность проверять содержимое посылок, — ведь Клих не химик по специальности. Он и лабораторию устроил для Вощажникова. Ну-с, товарищ Селезнёв, задерживать вас надобности больше нет. Желаю вам снайперских успехов.

Пять лет прошло с тех пор. Только теперь я разгадал тайну профессора Вощажникова — теперь, когда я демобилизовался и вернулся в Ленинград.

Вы спросите: неужели я не забыл всю эту историю за пять лет? Нет, не забыл. Я хотел узнать, с кем был мой учитель. Чью руку я пожимал — врага или друга? Вот почему я сразу по приезде позвонил Смолякову. Мне сказали, что он работает в другом городе. Как быть? Наведаться в знакомую квартиру на Боровой? Что я смогу выяснить там? Всё-таки я решился.

Я снова поднялся на четвёртый этаж, дёрнул медную птичью лапу. Мне открыли. В передней горела люстра — чудесная яркая люстра! Я ничего не узнал. От Клиха не осталось ни бумаг, ни лабораторной посуды, ничего — как будто и не было его никогда. Но я не оставил надежды.

И вот сегодня я разговаривал со старшим библиотекарем Химико-технологического института. Он не выезжал из города во время войны, хорошо знал Вощажникова и, оказывается, видел профессора в последний день его жизни.

Вощажников пришёл в библиотеку поздно вечером. Он был очень возбуждён. Он ругал Клиха и грозил, что выведет его на чистую воду. Кроме того, профессор ругал меня. Да, библиотекарь положительно помнит это. Очевидно, Вощажников слышал мой голос, когда я беседовал с Клихом. Профессор провёл в библиотеке около часа. Он читал справочник.

По моей просьбе библиотекарь принёс мне эту книгу. Я рассмеялся от неожиданного облегчения, как только прочёл фамилию автора — Корн. Вот какого Корна искал профессор!

Я спросил библиотекаря:

— Это тот самый экземпляр?

— Да. Профессор делал пометки. Он, видимо, забыл, что находится в институте…

Я раскрыл книгу. Пометки профессора Вощажникова не спутаешь ни с какими другими. Он делал их всегда в углу страницы, мелкими каракулями, и не подчёркивал нужное место в тексте, а чётко замыкал в скобки.

Книга рассказала мне всё. Вощажникову нужен был раздел ядов… Он отыскал формулу того серебристо-серого порошка, которым Клих и его банда собирались отравить хлеб. На последней странице Вощажников сделал несколько выкладок. Они заканчивались формулой. Всё стало ясно. Старый учёный, независимо от нашего «военфельдшера», нашёл способ обезвредить яд. Вощажников знал, какого рода посылки поступали в лабораторию. Знал и готовился разоблачить преступников.

Жаль, что не встретился я с ним тогда, на Боровой. В его глазах я остался предателем. Жаль. Ведь хочется быть чистым и перед собой и перед друзьями, даже если они и погибли…

Странный посетитель сидел у майора Лухманова, когда я вошёл.

Он был широк в кости, крупен и нескладен, — так нескладен, что я, разглядывая его, вдруг подумал, как же сумеет он подняться с кресла, как соберёт себя эта грузная фигура, вытянувшая вперёд одну ногу в огромном сером валенке, разбросавшая в стороны длинные, жилистые руки. Тонкая шея вылезала из мехового воротника пальто. В ней было что-то птичье, и мне припомнился гриф с голой шеей, перехваченной ожерельем из перьев, — гриф из учебника зоологии. Однако в лице незнакомца не было решительно ничего, напоминавшего хищную птицу, — тонкий, с горбинкой нос, глубокие глаза и под ними синеватые тени — как у всех ленинградцев в ту блокадную зиму. В ту минуту, когда я вошёл, майор возвращал посетителю его документы — целую пачку, перетянутую резинкой.

— В порядке, — сказал Лухманов.

Я улыбнулся и посмотрел на майора, уверенный, что в моём взгляде читается недоверие и сарказм. — Документы-то, может быть, в порядке, — давал я понять Лухманову, — но это немного стоит. Мы-то знаем это. Можно раздобыть любые бумаги, особенно теперь. Я был тогда новичком и силился продемонстрировать то, что успел усвоить.

Из разговора я понял, что фамилия посетителя Астахов, что один наш сотрудник встретил его в доме на Стремянной, где нащупал гнездо спекулянтов, и Астахов вызвался нам помочь.

— Товарищ Астахов, — сказал майор, поймав мой иронический взгляд, — хочет рассказать нам что-то интересное.

Лухманов потёр глаза и откинулся. А посетитель повернулся в кресле, причём левая рука его выбросилась на лухмановский стол, и заговорил.

— Я служил на Афганской границе. Ошкар слыхали? Есть такой городок. Да нет, какой к чёрту городок, — деревня. Представляете? Так вот, в этом самом Ошкаре ловили мы одного басмача — Заур-бека. Фамилии у него были разные, умирал он и воскресал неоднократно и с великим искусством. Работку он нам дал — ай-ай-ай. Песок, скалы, жарища, — представляете? Ну, как мы его ловили, рассказывать не стану, это к делу не идёт, а главное огорчение вот в чём — ушёл он. Был в Ошкаре два дня, рядом с нами, даже зашёл на главную улицу и купил у чеканщика мундштук. Заметьте — мундштук. Пропал Заур-бек. Это был первой марки пройдоха и нахал. Я, так сказать, по горячему следу явился, к чеканщику. Был, говорит, такой. По всем приметам — он, Заур-бек. Что купил? Какой мундштук? Показывает. Всего-то я сделал таких четыре, говорит, с новым узором. Я стою, молчу, злость во мне, представляете, ужасная. Ушёл, гадюка! И вдруг мысль — авось мундштук-то пригодится как примета. Надо только, чтобы никто из посторонних — вы понимаете меня — не взял из этой партии, а значит, нам надо их забрать. Хорошо, говорю, беру все три себе и товарищам. И никому про это — понятно? Вскоре чеканщик, между прочим, умер. Узнал или нет Заур-бек про нашу покупку, я не знаю. Только он мундштук оставил всё-таки себе. Это уж так, если… Если я не ошибаюсь, конечно. А как иначе? Те двое, которым достались мундштуки, — ребята хорошие. Один из Горького, другой, кажется, из-под Житомира или Винницы, или… Ведь четырнадцать лет прошло. Ну-с, и вот прихожу я сегодня в свою комнату. Всё вот так, — он сделал руками вращательные движения, — ящики — вон, бельё из сундука — вон. Вы можете убедиться. И на полу я нашёл это.