Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– На самом верху идет жесткая борьба за артель и против. – Лебедев закурил новую сигарету, дым уже разъедал глаза, и Перелыгин приоткрыл форточку, в которую ворвались клубы морозного воздуха. – Клешнин – ее жертва, понадеялся на Ломако, но тот ушел на пенсию. Ты все понял? – Лебедев, поежившись, хлопнул по столу ладонью, подавая сигнал. – Пошли-ка спать, завтра лететь, а гулять две ночи подряд уже тяжеловато.

Они улеглись на раскладушке под волчьим полушубком, тесно прижавшись друг к другу. Когда на одном боку лежать становилось невмоготу, будто связанные солдатики, переворачивались на другой, и кто-то утыкался носом в затылок лежащему впереди.

Утром они заехали к Клешнину и двинулись в аэропорт. Пологие сопки вокруг казались Перелыгину унылыми и чужими. В аэропорту наступили минуты пустых дежурных слов, когда пора просто уходить. Обнимая на прощание Перелыгина, Лебедев шепнул:

– Не переезжай. Здесь тебе делать нечего.

Незаметно пролетел февраль. Перелыгин по-прежнему жил у Савичева. Уходил по делам, забредал в свою квартиру поработать, иногда оставался ночевать. Наутро доставал из-за окна мешок, варил пельмени, пил чай, работал и шел к Савичеву.

Иногда заходил Лавренюк. Он поседел, немного успокоился, но после отъезда Клешнина тоже засобирался.

«Возвращаюсь, – сказал он. – От себя нигде не скроешься, а жизнь устраивать надо».

Где-то в середине марта Перелыгин застал Савичева, ладившего оленьи шкуры на окна.

– Помогай. – Савичев протянул ему молоток. – Пурга идет.

Они закрыли шкурами окна, кроме кухонного.

– Оттуда не дует, – объяснил Савичев.

Вечером внезапно все зашуршало, заскрипело, загудело, будто включился вентилятор невероятной мощи, при этом ночь оставалась ясной, лунной, по небу, усыпанному неподвижными звездами, лишь изредка с безумной скоростью проносились клочья облаков.

Сидели на кухне, пили кофе. На конфорке электрической плиты стоял противень с песком, в джезве дозревал кофе по-турецки. Савичев научился варить его еще в школе, надеясь поразить воображение Надежды, и неустанно совершенствовался. Никто не мог сказать, каким образом, но кофе получался хорошим.

Со стороны, «откуда не дует», вскользь проносился ветер, шелестя по стеклу снежной пылью. Выйдешь на улицу в пальто, она вбивается в ткань, будто палкой; повесишь пальто на вешалку, и через десять минут – хоть выжимай. Против ветра шли, еле передвигая ноги, ложась на него без риска упасть – дуло с неизменной силой, готовой сдвинуть дома. Зато идущие по ветру почти бежали, смешно подбрасывая вверх колени.

Стол освещал низкий красный светильник, по кухне плавал шоколадный аромат арабики, из магнитофона тихонько пел Окуджава. Было здорово. Перелыгин распечатал пачку «Мальборо».

– Где ты их берешь? – Савичев достал сигарету, понюхал.

– К нам ящик завезли, а магазины не берут, вот мне весь и презентовали.

– Пижон, – вздохнул Савичев. – И дети твои будут пижонами.

– Каюсь. – Перелыгин покорно склонил голову. – Не могу отказать себе в маленьких радостях. – Ему было хорошо, спокойная расслабленность сама собой вызывала в памяти картинки прошлого. Десять лет назад они рисовали отметки на карте. Он улыбнулся про себя – как давно это было. – Тебе не приходила мысль, что мы избежали большой опасности. – Перелыгин тепло посмотрел на Савичева. – Мне становится не по себе, стоит подумать, что можно было никогда сюда не добраться. – Он помолчал, хмыкнул. – Не забреди мы тогда в гадюшник…

– Прошлым летом в отпуске с Пашкиным на рыбалку смотались, сплавились по нашим местам. – Савичев незряче глядел мимо Перелыгина куда-то в угол кухни. – Встали на ночлег. Костер, уха, бутылочка, словом, как положено, и, знаешь, о чем он начал вспоминать? – Савичев перевел взгляд на Егора. – Да, о том самом гадюшнике. Так мне его жалко стало.

Перелыгин думал, как однажды они залетели на тихое озеро, спрятанное среди гор. Опускалась светлая ночь. Повторяя свои цвета, синее небо выкрасило воду сочным ультрамарином. В нем застыли силуэты сопок. Прозрачный теплый воздух гудел комарами. Небо прочертили освещенные низким солнцем оранжевые горы, на их заснеженных вершинах лежали темно-синие тени. Перелыгин чувствовал себя хозяином этой красоты и не хотел ни с кем делить ее без уверенности в таком же, как и у него, чувстве.

– Я летел к тебе, – сказал он, – и думал, что, стоит сойтись с природой поближе, она начинает тебя менять, как люди, только мудрости у нее побольше. Сидели мы как-то на глухом озерке, ни души вокруг, и в меня вошло странное ощущение какой-то осязаемой вечности. – Перелыгин пожал плечами. – Эти горы стоят тысячи лет, размышлял я, столько же текут реки, и хотя климат здесь – ого-го, как разумно все устроено, что должно – выживает, растет, дает потомство, плодоносит. Зверь пробежал вдоль ручья сто лет назад, теперь ты по этому ручью топаешь, и ничего, понимаешь, ничего не изменилось. Валун в воде, как тогда лежал, так и лежит.

– С такими мыслями тебе на том валуне сидеть с кулаком под подбородком. – Савичев сверкнул стеклами очков. – Дожили, записные циники в философы подались.

– Э-э-э-х, – притворно вздохнул Перелыгин. – Мой цинизм оберегает тонкость и хрупкость души, как гумус вечную мерзлоту, а в твоей душе я вижу черную дыру.

– Не поверишь, сам часто о том же думаю. – Савичев положил руку на плечо Перелыгину. – Но пора из этой вечности перебираться в суету городов и потоки машин, так сказать. Уезжаем мы скоро.

– Когда? – Перелыгин не очень-то и удивился. Оба они созрели для отъезда, но известие неприятно кольнуло.

– Летом Надежду отправлю, осенью – сам. А ты? Тебя же Лида ждет.

– Придется еще немножко подождать. – Перелыгин помолчал, в голосе Егора ему послышалась приглушенная ревность, будто он примерял, куда потянутся линии их жизни, расходившиеся всерьез, их больше не объединяло то состояние, с каким они ехали сюда. – Летом слетаю в отпуск, там видно будет, но в Могиле Шамана не останусь.

– И правильно, – согласился Савичев. – Лебедев тоже так думал.

– Все хочу спросить… – Перелыгин сменил тему, вызвавшую нервозность. – Откуда это название – Депутатский?

– Ну что вы лбами уперлись? До утра собираетесь пургу слушать, полуночники? – На кухню зашла Надежда, оглядела все снисходительным взглядом.

– Погоди, Надь, – проворчал Савичев, – только историйку дорасскажу. – Раньше вся долина называлась Могила Шамана и в избирательных бюллетенях писали Могила-Шаманский избирательный округ – не, ты вникни! – Савичев от смеха задергал плечами, – Могила-Шаманский! Давай по последней, что ли. – Он разлил в фужеры остатки вина. – Наверху чухнули, что негоже депутату представлять Могилу Шамана, да и жить в ней как-то не того – какое, к чертям собачьим, светлое будущее для советского человека в Могиле, хотя бы и Шамана. А поскольку тема возникла из-за депутатов, мудрить не стали. – Савичев поднялся. – Ладно, пошли спать.