Гевин Экстенс - Вселенная против Алекса Вудса

Последнее предположение породило волну гипотез об «истинной природе» моих отношений с мистером Питерсоном. Быстро выяснилось, что мы с ним познакомились, когда мне было тринадцать лет. Мистер Питерсон на протяжении почти сорока лет состоял в счастливом браке, и ни одного случая подозрительного интереса к детям за ним не отмечалось. (Откровенно говоря, за ним не отмечалось никакого интереса к детям вообще.) Разумеется, в отсутствие каких бы то ни было фактов желтая пресса выдвинула версию педофилии. Покойники не подают в суд за клевету, поэтому эту версию старательно муссировали почти полмесяца, пока стервятники не выдохлись и не переключились на другую. Не потому, что их смущало отсутствие доказательств, а потому, что история надоела читателям. Новая версия предложила и нового злодея. На сей раз в его роли выступил основатель и владелец швейцарской клиники герр Шефер. Ему досталось за то, что он позволил мне присутствовать при эвтаназии, мало того, поддержал мое желание принять непосредственное участие в «процедуре». Несколько дней он игнорировал обвинения, но потом не выдержал и опубликовал опровержение, в котором заявил, что при малейших признаках принуждения или манипуляции кем-либо из участников, включая меня, эвтаназия просто не состоялась бы.

Но пресса требовала дополнительного расследования. К тому времени никто не сомневался в моей неспособности нести моральную ответственность за происшедшее. Оставалось доказать психическую неполноценность мистера Питерсона, и все говорило за то, что эту схватку газетчики с девяностопроцентной вероятностью выиграют. Тут же вспомнили, что он полтора месяца пролежал в психиатрическом отделении больницы, а в прошлом побывал во Вьетнаме, где получил серьезную «травму» (какую именно, не уточнялось).

Возражения герра Шефера сводились к следующему. Швейцарские власти изучили всю необходимую медицинскую документацию, включая видеоматериалы, и остались вполне удовлетворенными результатами этой работы. Все участники «процедуры» действовали по доброй воле, будучи дееспособными и находясь в здравом уме. Швейцарское законодательство не усмотрело в случившемся признаков состава преступления.

Напрасно он упомянул про видеоматериалы. Эвтаназию, если кто не знает, всегда записывают на видеокамеру, чтобы клиника располагала неопровержимым доказательством добровольности смерти пациента. Такова стандартная практика. Но пресса восприняла это обстоятельство как новое поле возможностей. По всей стране пошли требования обнародовать запись — якобы в общественных интересах. Народ имеет право самостоятельно решать, на чьей стороне правда. Вскоре стало понятно, что если запись не опубликовать, от клиники не отстанут. Герр Шефер передал запись СМИ, приложив сопроводительное письмо, содержавшее — за вычетом приветствия и подписи — одну-единственную фразу: «Я понимаю, что в Соединенном Королевстве свои обычаи, но в Швейцарии вмешательство масс-медиа в деятельность врачей считается неприемлемым». Вспыхнул небольшой дипломатический скандал. Целую неделю газеты плевались желчью и ядом. Но герр Шефер больше не реагировал на провокации. Он словно оглох.

Единственной мишенью остался я.

Поначалу вопрос о моих мотивах звучал почти неслышно, но постепенно ситуация начала меняться. Оказывается, я вел себя не так, как подобает жертве. Подозрительным выглядело и мое отношение к случившемуся. Одно за другим посыпались сенсационные открытия: «Мальчик с юных лет участвовал в эзотерических ритуалах», «Школьником он нападал на одноклассников», «В пятнадцать лет он основал собственную религиозную секту» и так далее. То, в чем раньше видели невинное чудачество, превращалось в проявление социопатии, а всякие спекуляции на тему состояния моих мозгов приобретали отчетливо негативный оттенок. Кто-то высказался в том смысле, что я вообще не способен испытывать нормальные человеческие эмоции.

После активно продвигаемой педофильской версии выставить мистера Питерсона жертвой было непросто, но общественное мнение охотно сошлось на том, что в подобном преступлении жертвы может и не быть — в крайнем случае на роль жертвы сгодится нравственность. В новой трактовке мы с мистером Питерсоном представали парой заговорщиков: он решил покончить с собой и, чтобы я ему помог, подкупил меня деньгами и наркотиками. Эта версия завоевала популярность еще до того, как стало известно о завещании. Но я сейчас не о завещании. Не думаю, что мне вообще хочется говорить о завещании… Что-то я сбился с мысли. Так вот, возвращаясь к главному.

На этой стадии расследования журналисты уцепились за тот факт, что я помог мистеру Питерсону уйти из жизни. Они назвали это «смертельным пактом». Звучало действительно громко — как раз в том духе, какой обожают газетчики. Но для нас с мистером Питерсоном речь шла не о смерти, а о жизни. Ему необходимо было знать, что у него есть способ прекратить свои страдания, когда они станут невыносимыми. Только это позволяло ему жить дальше. В недели, предшествовавшие заключению нашего пакта, в его душе царили мрак и отчаяние. После того, как мы обо всем договорились, его жизнь вновь обрела смысл.

Теперь пару слов про время. Время — это совсем не то, что вы думаете. Это не регулярный пульс, отбиваемый в одном и том же ритме для любого существа в любой точке Вселенной. Что такое время, сотню лет назад понял Эйнштейн при помощи своего необычайно мощного мозга. Он вывел несколько уравнений, показывающих, что для человека, передвигающегося на поезде со скоростью света, время протекает не так, как для того, кто ждет его на перроне. Точно так же человек, сидящий на поверхности Солнца, обнаружит, что его часы отсчитывают время не так, как часы человека, парящего в невесомости межзвездного пространства. Время приобретает разное значение для разных людей и в разных обстоятельствах. Эйнштейн доказал это математически. Я, основываясь на своем опыте, могу сказать, что это подтверждается и с субъективной точки зрения.

Например, я знаю, что в последние шестнадцать месяцев жизни мистер Питерсон ощущал время иначе, чем я. Он часто — особенно под конец — говорил мне, что для него время превратилось в медленный спокойный поток. Если бы меня спросили почему, я ответил бы, что, наверное, потому, что он вообще не рассчитывал, что у него будет это время. Или просто позволил времени течь как течет. Он принимал жизнь такой, какая она есть, и ничего не загадывал наперед. Он упростил свой быт до примитива. Должно быть, благодаря этому его время растянулось до бесконечности. Все меняется в тот момент, когда ты начинаешь беспокоиться о вещах, которые должен сделать. Чем больше таких вещей ты пытаешься вместить во временной отрезок, тем менее комфортным становится ощущение времени. Разумеется, мистер Питерсон понимал, что от будущего не спрячешься. Ему следовало уладить всякие формальности: написать кое-какие письма, позвонить в клинику в Швейцарии, собрать медицинские документы, снять с них копии и отправить в клинику по почте (под тем предлогом, что ему нужна консультация специалиста). Но вот документы были отосланы и на запрос получен одобрительный ответ. Мистеру Питерсону сообщили, что он должен время от времени проверяться у своего врача, а когда настанет время, его примут и обследуют без очереди. Но до тех пор, так сказать, в кратко- и среднесрочной перспективе ему можно ни о чем не беспокоиться и заниматься другими делами.