Михаил Жигжитов - Повести

Остяк еще раз стукнулся лбом о каменное ложе пещеры, снял с плеч свою пустую понягу и отвязал ремень. У самого входа в пещеру угрожающе навис огромный каменный кулак. Накинув на него тонкую лосину, Остяк затянул ее крепким бурятским узлом. На другом конце ремня завязал петлю и надел на шею. От прикосновения холодного ремня вздрогнул и зажмурился. Бледно-желтое лицо его сморщилось от боли, обгоняя друг друга, быстро потекли слезы. Ощупью поднявшись на острый осколок камня, облизнув губы, чтобы громче крикнуть. «Долетит ли его крик до кого-нибудь? Ведь это не рев любви золотой осенью, от которого пробегает дрожь по телу нежной изюбрихи. Это рев тоски, который умрет здесь же, в каменном чуме Горного Хозяина, но пусть хоть он услышит». Остяк, набрав полную грудь воздуха, крикнул: «Марикан, прощай! Слышь, тайга моя». Гулом заполнилась пещера, очнулась ото сна и вроде бы захохотала в ответ. Еще не затих зловещий хохот, вторя ему, послышался глухой шум. Остяк в испуге открыл глаза и уставился в темный угол в ожидании чего-то непоправимого. Вдруг над его головой снова раздался хохот. Пещера вздрогнула. Послышался скрип, треск, посыпалась щебенка. Остяк быстро сбросил с себя петлю и свалился на камни. Ужас настолько завладел им, что он словно превратился в серый известковый камень пещеры. Язык опух и сделался неподвижным — ему послышался чей-то угрюмый нездешний голос: «Перестань скулить! Кланяйся Великим Духам. Проси прощения у Горного Хозяина! Не то сдохнешь, как бурун-лук в медвежьих лапах».

Остяк едва слышно зашептал: «Простите… пощадите… злоба отравила меня… затолкала в петлю… Простите ради Великого Самагира, у которого и так-то осталось совсем мало сыновей. Я никогда больше не подниму на себя руку».

Эвенк прислушался. Тишина такая, что угнетает даже привычного к безмолвию таежника. От поднявшейся пыли першит в горле, трудно дышать. Он боязливо огляделся вокруг, посмотрел вверх. Там, в облаках пыли, раскачивался огромный каменный кулак, готовый в любое мгновение обрушиться на него.

Остяк почувствовал, как поднялись на голове волосы, и он, закрыв глаза, дрожа всем телом, пополз к выходу. Здесь его ожидала беда. Вход в пещеру был наглухо забит камнями и снегом. «Шагов пятнадцать, не меньше, придется прокапывать, — прикинул Оська. — Это, пожалуй, не под силу мне… Вот как бывает: хотел прыгнуть в Страну Предков, а теперь ползи…»

Остяк взглянул вверх. Там, через узкую щель, проникал дневной свет, тускло освещавший каменный кулак. Он вспомнил берег горного озера, глубокую тропу, отпечаток копыт сохача и растоптанную лягушку. «Не пугай, камень, мою смерть угнали далеко, я теперь жить надумал. Меня уже нельзя, как ту лягушку…» Давно ли Оська готовил своими руками себе смерть. Хорошо было все сделано. По-таежному надежно, расчетливо. Оставалось только спрыгнуть с камня — и делу конец. А теперь Горный Хозяин не велит Оське уходить в Страну Предков, велит оставить потомство, вот и родилось в сердце новое чувство: он понял, чего ему не хватает в жизни, — Оське нужна жена. Тихая полноводная река может родить и малые реки и глубокие озера. Вот и мне надо такую бабу. А рыжая Маруська пусть пьет, пусть торгует… Какие от нее дети…» И у Остяка все сильнее начало укрепляться, расти и шириться неистребимое желание жить. Он подполз к поняге и взял топор. В такой беде только топор верный помощник. Да еще нож. Снег-то после обвала точно литой, руками не разгребешь.

Сначала обухом выколотил выступавшие от снега камни и отбросил их в глубь пещеры, а потом начал рубить снег. А камни словно лезут под топор, сталь крошится… Ой, не хватит топора на всю эту работу. Но об этом лучше не думать… Остяк рубит и рубит. Уже сам не знает, сколько времени рубит. В снежной норе сплошная ночь. Силам вроде конец, передохнуть бы, но он торопит себя. Громко звякнув о камень, топор отскочил. Ощупав его обломок, Остяк зло сплюнул и привычно вынул охотничий нож.

Работа пошла заметно медленнее. Эвенк упорно колол и колол затвердевший снег. От усталости путались мысли, почему-то потянуло рвать, как с тяжелого похмелья.

Чтоб удержать нож, не свалиться, он вызывает ту, которая живет в его сердце. Из снежного бурана вырывается она — нагая, непристойная. Хищные губы трепещут. Долго-долго она кружится в снежном вихре, тянет к нему полные нежные руки, зовет куда-то в глубокую, бездонную пропасть, что ли… Он и пошел бы за ней, позабыв все на свете, но она вдруг укуталась в свою теплую снежную шубу, вскочила на быстроногого белого оленя, и вроде нет ее, вроде и не было — умчалась вдаль. Рука с ножом бессильно опустилась. Нет силы поднять ее. В глазах мелькают слепящие снежинки. В голове сплошной гул. Хочется спать, спать…

Усилием воли Остяк заставил себя подняться и снова вызвал свою диковатую красавицу. И она явилась, уже успокоенная, величавая. К ее грудям приник черноголовый малыш. Причмокивая, жадно глотает молоко и крохотными ладошками гладит ее белую шею. Вновь вернулись силы к Оське. «Я должен выйти к людям… Должен встретить ее… Я ей повелю, чтобы она родила мне сына. Я дам ему гордое имя. Буду кормить его жирным медвежьим мясом, поить горячей звериной кровью. В праздник Белого месяца буду возить его к своим друзьям бурятам, чтобы он у них съел много бараньих курдюков. А в жаркую летнюю пору буряты будут поить моего сына кумысом. Он вырастет сильным и храбрым охотником. Я обучу его ходить по тайге легким рысьим шагом и скрадывать зверя, одолевать такие гольцы, где летают лишь орлы. Он пойдет тропою храбрых Самагиров». Руки ноют, нудно просятся на отдых. Велик ли охотничий нож, но и он сейчас кажется Остяку тяжелым, как пудовая пешня, которой он раньше долбил прозрачный байкальский лед.

Вдруг нож мягко, словно в медвежье брюхо, вошел в рыхлый снег. Таежник вздрогнул: «Чего это я? То ли приблазнилось, то ли рехнулся? А вдруг… Да и в самом доле!» Он в каком-то упоении ударил еще несколько раз в снежную мякоть, и, ткнув кулаком, сделал круглое отверстие. Тут ему наотмашь хлестнул по лицу тугой морозный воздух. От радости запрыгало сердце. Горячая волна прошла по всему телу, ударила в голову, обожгла глаза. Смахнув незваные слезы, Остяк поспешно вылез наружу и уселся на снежную глыбу. В небе медленно умирал ущербный месяц. Его тусклый свет сменялся мутным рассветом. Эвенк покосился на пещеру, которая чуть не стала его могилой: «Злой дух хотел украсть мою душу, но… все обошлось будто ладно». — Он облегченно вздохнул, повернулся в сторону рождающегося утра и стал на колени. Долго всматривался вдаль: оттуда шел новый день его новой жизни. Глаза эвенка расширились, в них была радость. Сначала сложил в щепоть три пальца правой руки, как учил его бородатый русский поп. Подумав, сплюнул, распрямил пальцы и молитвенно сложил ладони рук, как это делал бурят Бадма перед своим бурханом. Покачав головой, резко вытянул руки навстречу заре.