Дмитрий Вересов - Белое танго

Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды — неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме.

Да и простодушная Анджелка, приняв однажды лидерство своей подруги, готова была ее боготворить. Кроме того, она знала ту Таню, которая была неведома другим.

Мысль о соперничестве она давно отмела, уразумев, как это чуждо самой Тане.

Общение подруг было легким, в понимании с полувзгляда, улыбки, поднятой брови.

Говорила в основном Таня, попутно впихивая в неученую голову Анджелки всяческие университеты. Наука воспринималась без комплексов, как того требовала когда-то Дисциплина на ранчо. В общем, она и не заметила, как стала внутренне зависимой от Тани. На фронтах своих трудовых будней Анджелка великолепно справлялась как с тактикой, так и со стратегией, но вся беда в том, что при ее ремесле противником был мужчина как таковой, и это накладывало отпечаток на личную жизнь Анджелки.

Возможно, именно Танино участие и открыло для нее Якуба. Ни разу он не высказал упрека своей «невесте» по поводу ее образа жизни. Она чувствовала в нем уважение к женщине, правда, не без некоторой опаски перед слабым полом. Особенно это было заметно в присутствии Тани. Однажды Анджела призналась:

— А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.

— То есть?

— Ну раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…

— Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?

Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:

— Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.

— Как это? — обалдела Таня.

— Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.

— И он в это верит?

— А ты нет?

Она пожала плечами, но решила все проверить.

— Кто готовил? — спросил Якуб, садясь вечером за стол.

— Я, — мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.

Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами «Бисмилаху рах-ману рахим», провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка а Якуб стал забивать «беломорину». Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу «Саратова», достала початую бутылку «Киндзмараули» и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк по ногтю большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.

— Может, курнем на красненькое? — предложила она и протянула бокал Якубу.

Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.

— Не хочешь или боишься? — пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.

— Чего бояться, да? — удивился он.

— Может, не веришь мне?

— А кто женщине верит, да? Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.

— Знаешь, — обернулась она к Анджелке, — чем отличается наша кошка от азербайджанской? Анджелка затрясла головой. Якуб поднял глаза.

— Наша говорит «мяу», а их, — она кивнула в сторону Якуба:

— «Мяу, да?»

— Вот, — разулыбался Якуб, — разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя… Абдулла, поджигай! — смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.

Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы.

«Конопляное семечко в землю сырую зарою», — дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое и Таня улетела.

Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.

Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.

— Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?

Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.

— Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.

— Нормально…

Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибавшую слезы из глаз.

— Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.

— Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.

— Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.

Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:

— Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали.

Но он молчал.

— Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти словно бревно какое-то. Он усмехнулся.

— Так ведь ты, родная, и была как бревно.

— Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.

Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.

— Все… Край… Абзац… — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.

Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая, как ребенок.

— Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.

Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы; что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась в другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.