Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Пришли дерьмократы к власти, сказали: «Правление Брежнева — период застоя, а замполит В. М. Саблин — герой!»

Где–то далеко и мелодично звонит колокол.

Звук мягкий, бархатно–раскатистый, приятно ласкает вечернюю тишину первого летнего, но уже ушедшего дня. Мгновения, которые с каждым ударом канут в Лету и не повторятся. Никогда.

Включаю транзистор и минорное настроение уступает мажорному: на любимом «Радио России» звучит задорный голос Александра Маршалла, исполняющего замечательную песню.

Да, это точно… Лучше дома в родной стороне быть не может. Каким бы ни был родительский дом, какой бы ни была родная сторона босоного детства. И уж простите за сравнение, но вспомнился анекдот:

Сын–червяк спрашивает папу–червяка:

— Мы могли бы жить в яблоках?

— Конечно.

— А в персиках?

— Разумеется… И в грушах, и в абрикосах, и в сливах…

— Тогда почему живём в навозе?

— Так ведь, родина, сынок, родина…

Издали по–прежнему доносится то глухое, бархатисто–раскатистое, то переливчато–звонкое звучание колоколов. Умиротворённость, покой и одновременно непонятную тревогу пробуждает в душе этот вечерний звон.

И «Радио России» терзает сердце жалобным голосом неизвестного мне певца:

6.15 утра. Суматошно кричат стрижи. Они–то и разбудили меня. Выбираюсь из палатки и вижу причину их беспокойства: сорока наведалась к стрижам в надежде поживиться птенцами. Непрошенную гостью спровадили всей стаей.

Прохладно. Солнце светит, но не греет. Свежий ветер с реки заставляет одеться теплее. Неподалеку шлёпнулась в воду пара уток. Увидели, что приводнились рядом с человеком, улетели. Обнаружил на плоту вырванную волнами скобу. Прибил новую. Вверх по реке идёт «РТ‑799». Белеет бакен № 403.

10.15. После завтрака отдаю швартовы. Господи, благослови! Лёгкий бриз увлекает катамаран к середине реки. В 11.40 прохожу отметку «955».

17.00. Медленно проплываю мимо коттеджного посёлка Половинка. В 19.10 становлюсь у левого берега на якорь напротив белого щита с надписью чёрной краской: «960».

Просторный зелёный луг с множеством озерков, плёсов, заливчиков. Стаи уток проносятся низко надо мной, шумно падают в заливную траву.

В ожидании, пока разгорится костер и забурлит в нём вода в ведре, прогуливаюсь к желтеющим неподалеку буграм. Не спеша поднимаюсь на косогор. Под обрывом, в корнях старого тополя кучи недавно нарытой глины. Наверно, барсук обосновался. В яме дыра чернеет. Подхожу ближе. На мягкой почве следы когтистых лап. Повсюду клочья рыжей шерсти, обглоданные кости. В корневищах скалится зубами обглоданный череп косули.

Мать честная! Да, ведь, это — волчье логово! Дрожь по телу, холодный озноб. Ни топора с собой, ни ножа! Страх железными кандалами сковал ноги. Не помню, как и выскочил оттуда. Отбежал подальше, отдышался, огляделся. Тихо вокруг. Темнеет уже. Где волки? Убежали? А может, в норе волчата? Беру топорик в правую руку. В левой нож. Пойти, взглянуть на звериное лежбище?

Поразмыслив, положил топорик к осине возле палатки. Так, на всякий случай… К дьяволу, волков этих! Что я их не видел никогда, что ли?

Ну, дела-а… Волчья нора всего в каких–то ста шагах от костра!

Сумерки звёздной ночи, пустынная гладь заливного луга и близкое логово опасных хищников помимо воли заставляли озираться по сторонам. Вслушиваюсь в ставшие привычными кукования и уханья кукушек, в надрывные крики коростелей и куликов, в кряканье уток и кваканье лягушек. Потрескивает костер, пылает вовсю. Клокочет, булькает вода в ведре. Всё готово, чтобы заняться супом.

Ночь, в отличие от дня, тихая, безветренная. На гладкой воде лунная дорожка, как на эстампах, выставленных художниками в метро для продажи. Забираюсь в палатку. В моём походном жилище тепло и уютно. Спать бы, ни о чём не думая. Но неподалеку, на взгорке, валяются на земле остатки недавнего пиршества злобных, коварных зверей. К горящему костру волки не подойдут, но мысли об опасном соседстве не выходят из головы. Теперь не спать всю ночь, следить за костром. Подбрасывать плавник в огонь. При ярком пламени его как–то веселее оставаться один на один с диким берегом.

Волчья яма напомнила жаркое лето пятьдесят четвёртого…

Ночью на гулявших за околицей стреноженную Волгу и её жеребёнка напали волки. Битва лошади, защищавшей дитёныша, была жестокой. Монголка порвала волосяные путы. На её спине и груди кровоточили раны от волчьих зубов. Жеребёнку хищные твари прокусили поджилки на задних ногах. И хотя волкам не удалось одолеть Волгу, малыш был обречён. Он не мог встать.

Я плакал навзрыд. Отец прикрикнул на меня, чтобы я не разводил нюни. Снял с плеча казённую одностволку–централку и пошёл к жеребёнку. Я отвернулся и услышал бахнувший выстрел.

Долго не могли поймать осатаневшую Волгу. Скалясь, лошадь взбрыкивала, била копытами, не подпускала к мёртвому жеребёнку.

Вообще, в наших краях нападения волков на скотину, на людей не были редкостью. Наш боровлянский житель дядя Володя Кадников, бывший колчаковец, рассказывал, как во время Гражданской войны скакал он с донесением в зимнюю метельную ночь, и на него напала стая волков. Нескольких зверей Кадников застрелил из винтовки, но волки задрали под ним коня. Солдат выхватил шашку и рубил бросавшихся на него хищников. Шашка сломалась, и не миновать бы ему смерти. К счастью, его спас эскадрон кавалеристов из отступавшей колчаковской части, быстро разогнавший злобных зверей.

В морозный январский день, уже во времена моего детства, волки разорвали в клочья и сожрали молодую учительницу на дороге в Боровлянку. О страшной трагедии безмолвно свидетельствовали разбросанные на снегу тетради, клочья одежды, красные пятна крови. Говорили, что в одной из тетрадок нашли запись: «Погибаю от волков». Жуткая история.

Жарким летом пятьдесят четвёртого померла моя двоюродная сестра Тонька Гришенкова. Шестнадцатилетняя дочь родной сестры отца Елены Зиновьевны прибежала к нам босая, в апреле, с одного конца деревни на другой. Долго сидела у печки, согревая красные, в цыпках, ноги, ела пышные лепёшки, пила горячее молоко. Несчастная девчушка, полураздетая, голодная, навестившая дядю, простыла и скоро умерла. На Каменной горе, где в окружении берёз расположилось сельское кладбище, цвели ромашки. В жаркий солнечный день юную горемыку похоронили в одной могиле с покойным дедом Зиновием и бабушкой Марией.