Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Смейтесь!

Те, которые горели в таёжных пожарах, тонули в волнах цунами, кувыркались под чудовищным напором торнадо, задыхались под снежными лавинами, заживо гнили от облучения в Чернобыле, тоже когда–то смеялись.

Смейтесь…

Пятьдесят лет назад, вылавливая в чистой, полноводной Боровушке зубастых щук, я не задумывался о будущих природных катаклизмах, спровоцированных деяниями человечества. Далёкое будущее представлялось мне столь же недоступным пониманию, как загадочная туманность Андромеды и бесконечность Вселенной.

Был конец сентября 1957‑го.

Я чавкал кирзовыми сапогами по непролазной от грязи дороге из Боровлянки в Вассино. Согнувшись под тяжестью заплечной сумки, плёлся в 9‑й класс. Двадцать километров по степи. В пасмурный промозглый день. После двух выходных, проведённых дома всё в тех же стайках. С метлой, лопатой, вилами, пилой и топором. С флягами и вёдрами, с дровами, конскими хомутами и свинячьими корытами.

Из дому я вышел на рассвете. И хотя занятия в школе начинались во второй половине дня, на уроки в этот день идти был не в состоянии. После шестичасовой ходьбы чуть живой притащился в избушку бабы Анны и деда Егора. Упал на лавку и лежал пластом, выжидая, когда перестанут ныть натруженные ноги. Баба Анна, громыхнув ухватом, выставила на стол чугунок с перепревшим супом. Куски мяса, разваренный картофель и раскисшие рожки в бульоне составляли содержимое однообразного варева. Без приправ, зажарки. Либо пересоленного, либо недосоленного.

— Баб Ань, суп несолёный, — без всякого аппетита хлебал я надоевшее мне кушанье.

— Ну, вот, не угодила, — развела руками бабуся, за семьдесят пять годков так и не понявшая меру соли.

На другой день поутру я поднёс ко рту ложку и отодвинул чугунок.

— Баб Ань, есть нельзя! Солёный суп.

— Ну, вот, опять не угодила!

И так каждый день.

Перед тем, как сыпануть в чугунок рожки, баба Анна удивлённо восклицала:

— И не лень им делать их? Это ж надо! Сидять там и на прутики натыкають.

— Да нет, бабушка. Машина их делает на хлебокомбинате.

— И-и… Будет врать–то… Машины по улицам ездиють. Как они рожки сделають? — усмехается баба Анна.

— Да не эти, а специальные, — пытаюсь объяснить бабе Анне. Та и слушать не хочет. Рукой отмахивается.

— Каки таки ещё машины? Которы горючку возють, хлебовозки всяки? Удумал тож — машины рожки делають! Лепють их бабы да на прутики и тыкають! И так Богу угодно. Знам мы вас, косомольцев…

— Комсомольцев, баб Ань, — поправляю её.

— То и говорю, что косомольцы. Ты, Денша, косомолец?

— Нет ещё, баб Ань…

— И правильно. Косо молятся они. Не по–християнски. От того косомольцы. Бога не признають. А всё от Бога ить…

— Не всё, баб Ань, — возражаю с умным видом убеждённого атеиста. — Глянь в окно — самолёт в небе летит, белая полоса за ним…

— Богу угодно, вот и летить…

Баба Анна за всю свою жизнь нигде не была. Даже в соседнем селе, на центральной усадьбе совхоза «Политотделец». Всего в трёх километрах от Вассино! Меня поражала ограниченность бабы Анны. Неужели не интересно побывать, посмотреть?

— Пошто мне туды иттить? — пожала сухонькими плечами бабуся. Руки её, высохшие, жёлтые, морщинистые, мелко подрагивают на коленях. Выцветшие, слезливые глаза бледны и не понять, какими они были в её молодые годы.

Добрые старики Южаковы скоро стали совсем немощны. Присматривать за ними поселилась в доме их взрослая дочь Нина. Незамужняя приветливая женщина ни одним словом не намекнула мне подыскать другое жильё. Я сам почувствовал себя в неловком положении и переселился к колхозному ветеринару Макару Кустаровскому. В служебную квартиру–пристройку к ветлечебнице.

Вассинский быт отличался от боровлянского. Ещё бы! Здесь было электроосвещение. Я мог до поздней ночи читать книги. Лежанкой мне и тут определили неизменную русскую печь. Обложившись валенками, драными кожушками, толстыми вязаными рукавицами, шапками, я устроил там жаркую берлогу с кипой книг и журналов. Лампочка, подвешенная к потолку, хорошо освещала мой печной угол, и задёрнутая штора не мешала заглатывать книгу за книгой. Понятно, что не из школьной тематики.

Той осенью 4‑го октября произошло самое значительное событие для всего человечества. В СССР запустили первый в мире искусственный спутник земли. Об этом тогда все только и говорили. Ночами смотрели в звёздное небо, стараясь усмотреть в нём светящуюся, быстро удаляющуюся точку. И так это было грандиозно и радостно, что на задний план отодвинулись собственные проблемы, заботы, беды. Что значат дырявые сапоги, залатанная рубаха, протёртые варежки, оторванная пуговица на куртке, когда человек проложил дорогу в космос?!

Осень 1957‑го мне запомнилась не только спутником, возвестившим миру о новой эре покорения космоса.

Собирали на колхозном поле свеклу. Учительница математики Тамара Евгеньевна, нахохлившись под плащом, сидела на огромной куче ботвы, наблюдала за работой нашего класса. Мы с мальчишками бросались свеклой. Я схватил за листья огромную свеклину, раскрутил вокруг себя, намереваясь бросить дальше всех. Листья вдруг оторвались, остались зажатыми в руке. Свеклина полетела, глухо стукнула училку прямо по голове. Та — кувырк с кучи и лежит. Удивлённо раскрытые глаза смотрят в пасмурное небо. Руки в стороны раскинуты. Девчонки из нашего класса кинулись к ней, трясут. Она приподнялась, встала, качаясь, как пьяная, смотрит на всех, будто первый раз видит.

— Где я? — спрашивает.

— На свекольном поле, Тамара Евгеньевна. Ничего страшного, — успокаивают её девчонки. — Просто Генка Гусаченко нечаянно вас свеклиной ошарашил.

Не успела отгудеть голова у «математички», как, словно подкошенная, свалилась в классе «англичанка». Инесса Фёдоровна поставила мне единицу в журнал и тем самым обрекла себя на мучительную боль. Учительница вышла из класса, а я, крайне раздосадованный «колом», изо всей силы пнул дверь. В это мгновение она открылась, и мой кирзовый сапог с размаху впечатался в голень Инессы Фёдоровны. К несчастью своему «англичанка» забыла на столе тетрадь и вернулась за ней. Несчастная учительница с минуту молчала, закатив глаза и не дыша, едва не потеряв сознание от жуткой боли. Потом застонала и тихо заплакала. Капроновый чулок на её красивой ноге был порван и выпачкан грязью. Я тёр ушибленное место, дул на него и приговаривал:

— Простите, Инесса Фёдоровна! Я нечаянно, ну, пожалуйста, простите…

В ту осень какая–то напасть у меня пошла на учителей.

Выдались солнечные, тёплые дни. В школе проводили соревнования по легкой атлетике. От нечего делать я взял метательный диск, завращался с ним. Тот возьми и выскользни из руки. Полетел диск плашмя в толпу болельщиков. Хорошо, что хоть не ребром. Шмякнулся о грудь молодой учительницы химии чувашки Людмилы Викторовны Кудрявцевой — кормящей мамы. Только женщинам понять, каково заполучить удар по набухшим грудям. «Химоза» и так недолюбливала меня за плохое знание её предмета. А тут такое… Характеристику после окончания десятого класса мне выдала — в чистильщики нужников не возьмут! Экзамен по химии на четверку сдал — в аттестат тройку влепила!