Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Через пару часов продолжаю плавание. Волнение несколько улеглось, ослаб и ветер. Но теперь он переменился на северо–восточный, сносит на фарватер, а это опасно. Часто идут речные толкачи с баржами. Вот, стуча дизелями и вспенивая винтами воду, проходит РТ «Соколовский». За ним следует «Полярный барс».

Под вечер удалось пересечь фарватер и перебраться на левый берег. Помог попутный ветер. Он легко подогнал плот к ровному пологому берегу у основания сопки, чёрной от густого и высокого ельника. Здесь был лесосклад. Под ногами мягкие, перепревшие опилки, кора, куски проволоки, обрезки досок. В стороне груды полуистлевших брёвен.

В 21.15 погода улучшилась, но вымпел на мачте ещё полощет. Располагаюсь на ночлег. На горизонте виднеются высокие опоры ЛЭП через Обь.

Темнеет. Напротив меня вдали, на правом берегу, вспыхивают огни большого села. Это Могочин.

Укладываюсь спать. В палатке уютно, не досаждают комары, относимые ветром. Заснуть, однако, долго не удаётся: перебил сон кратковременным отдыхом на плаву. Дневная дрёма напрочь отбила в эту ночь желание спать. Включаю фонарь, берусь за дневник.

В своё одиночное плавание я ушёл 15‑го мая, отвалив от берега неподалеку от шлюзов плотины Обьгэс в 13 часов 05 минут местного времени. Моя цель — повторить путь казаков Бердского острога. В 1707 году, ведомые помором Лукой, потомки Ермака дошли до Таймыра. Моя мечта — установить в их честь и в память о них высокий крест на берегу океана. Наивен и прост человек в благих намерениях, когда неведомо ему то, что ждёт его впереди!

— Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемое, совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь.

От мыса к мысу, от поворота к повороту река всё дальше уносит меня. И сверяя пройденное расстояние с картой, я думаю, насколько отважными были казаки и помор Лука, уходящие вниз по реке в совершенном неведении этого сибирского края. Из школьных учебников, книжек, фильмов, газет и журналов, из передач по радио и телевидению я имею некоторое представление о Севере, куда неудержимо влечёт меня страсть к путешествию в этот суровый край. Но что чувствовали помор Лука и его бородатые, угрюмые казаки, плывущие в неизвестность? Как обходились без надёжного компаса, точных карт, бинокля с двадцатикратным увеличением, спецназовских спичек и зажигалок, без газовых плиток, резиновых сапог, непромокаемых плащей и целлофановой плёнки? Без термосов, тёплых и лёгких пуховиков, консервов, сухих сливок и растворимого кофе? Без лапши быстрого приготовления и суповых наборов? Без фонарика, радиоприёмника и фотоаппарата. Без всего того, что растолкано, распихано, разложено в моих рюкзаках, мешках и пластиковых бутылках? Как?! Чем заняты были мысли первопроходцев, идущих навстречу неизведанному и опасностям, подстерегающих их? Чем угодно, наверно, но только не автобиографическим опусом о прожитом и пережитом. Сердца и души бердских казаков трепетали подобно свечам на сильном ветру от сознания затерянности в море речных плёсов, проток, разливов, островов, дикости и безлюдности обских берегов.

Меня, напротив, неизвестность не пугает. Вооружённый подробными картами, я знаю, какой на пути следующий населённый пункт. Плыву уверенно и спокойно. Пока, во всяком случае. И после кружки крепкого чая, коротая часы бессонницы в палатке, меня занимают лишь воспоминания о прожитой собственной жизни. Что значительного, приметного, памятного было в ней?

Вспоминается последний школьный год, первая любовь, чистая, светлая, пылкая, волнующая…

Девятиклассница Тоня Борцова из соседнего села Шубкино нравилась давно. Весёлая белокурая хохотушка с веснушками на курносом лице, зелёноглазая и остроумная Тоня была очень симпатична. Не красавица, но довольно привлекательная девчонка. Я долго не мог решиться подойти к ней. Как заговорить, что сказать? Острая на язычок Тоня могла так отбрить, что враз пропало бы всякое желание к знакомству.

Февральским вечером я стоял на высоком школьном крыльце и с замиранием в груди смотрел на её удаляющуюся через сад фигурку. Вот уже который раз я стоял после уроков на улице, поджидая её, но не находил смелости броситься вслед, пойти рядом по тропинке.

— Что стоишь?! Беги, догоняй! — подтолкнул меня одноклассник Саша Игнатов.

Что–то всколыхнулось во мне. Как стрела, выпущенная из туго натянутого лука, я рванулся за Тоней, забыв все придуманные слова, которые намеревался сказать ей. Запыхавшись, поровнялся, пошёл рядом. Внутри всё колыхалось, и какое–то время мы шли молча. На её пушистую шапку с ветки упал комок снега. Я торопливо и неуклюже смахнул его рукавицей.

— Ой, за шиворот попало! — взвизгнула она и чему–то счастливо засмеялась. Не прогнала меня, позволила нести свой портфель.

— Ну, вот, пришли. Моя хозяйка не спит, можно немного постоять, — просто сказала Тоня. Её глаза блестели в лунном сумраке. Белели ровные мелкие зубы, обнажаемые улыбкой. Мы стояли, молчали и смотрели друг другу в глаза.

— Ну, я пойду… Темно уже, — робко потянула Тоня свой портфель. Я придержал его. Рука её опустилась. Она не хотела уходить. Сердце моё бешено колотилось. Неожиданно для себя, я привлёк её к себе и поцеловал. Тоня не отстранилась. Изо рта её приятно пахло свежестью мятной конфетки, и я долго не отпускал губ, не тронутых помадой. Отрываясь от них, чтобы глотнуть воздуха, я вновь ловил раскрытый рот Тони. Громкие выдохи вырывались из него. Не помогал мне даже опыт целований с Танькой Клименковой. Мы чувствовали неловкость от неумелых поцелуев. Зажмуривали глаза, боясь взглянуть друг на друга.

Несмотря на жар поцелуев и теплоту объятий, ноги закоченели. Трясясь от холода и постукивая своими ровными белыми зубками, Тоня проговорила:

— Н-ну, я п-пошла, п-поздно уже. Б-бабка ругаться б-будет…

Мы простились, неохотно расцепив руки.

Я вернулся в развалюху — моё новое жильё в Вассино. Прежняя хозяйка этой заброшенной халупы, более похожей на хижину дяди Тома, чем на избу, умерла года два–три назад. В этой сырой, нетопленной избушке–развалюшке я всю зиму жил один. Как я оказался в ней?

А было так…

В ветлечебнице Макара Кустаровского, где занимал угол на печке, я заразился стригущим лишаем. Месяц провалялся в маленькой двухэтажной больнице. Там врачевали супруги Водолазкины. Он — хирург. Она — терапевт. Эти молодые врачи–фанаты были из плеяды той интеллигенции, кто подобно тургеневскому Базарову, после окончания мединститута, ехали работать в сельскую глубинку. Испытывая неимоверные лишения и трудности жизни в сибирской глухомани, рискуя собственным здоровьем, спасали больных.