Геннадий Гусаченко - Покаяние

Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой–либо надежды на получение квартиры.

Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Возможно… Но не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая десятки «кандзи» — иероглифов, слов и выражений. И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Что мог видеть я там, глядя на мир через замочную скважину?

Судить о сложных и глубоких научных проблемах, событиях и явлениях жизни, исходя только из своих собственных ограниченных представлений о мире то же самое, что смотреть на безграничное небо сквозь игольное ушко. Японцы на этот счёт говорят так: «Ёси–но дзуй–кара тэн нодзоку» — «Смотреть на небо через трубку тростника».

Но лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака–но каэру тайкай-о сирадзу» — «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море».

Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна «Робкий» флотилии «Слава», о которой в советское время был снят замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Я мечтал быть похожим на альбатроса, и стоя на верхушке мачты, раскинуть руки–крылья и парить над пенными волнами, лететь навстречу штормовой буре. Неодолимая с детства страсть вновь гнала меня искать приключения на свою беспокойную голову.

2 июля. Понедельник.

05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово–розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом. Воздух сырой, влагой пропитаны кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.

12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно–серых облаков. Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку–буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.

Проснулся вечером. В щели иллюминаторов с разбитыми стёклами, прикрытых кусками фанеры, светили скупые лучи бледного солнца. Тёплый ветерок доносил благоуханье цветущего шиповника.

По ржавому трапу я взошёл на мостик буксира, соображая, каким образом эта речная махина оказалась на суше. Наводнение? Плавкран? Капитан сбился с курса и заехал на мель?

За громадой буксира зелёный луг с белыми пятнами ландышей. Согласно христианской легенде, слёзы Богоматери, пролитые на Святой Крест, обратились в ландыш. Convallaria majalis — ландыш майский, национальный цветок Финляндии, милый символ влюблённых. Карл Линней назвал его Lily of the valley — лилия долин.

От железного пристанища узкая тропа с отпечатками рубчатых подошв спускается к озеру с камышовыми краями. Лодка–обласок, чуть заметная среди бархатно–шоколадных коконов рогоза, дожидается неизвестного хозяина. На тихой глади озера белеют кувшинки–нимфеи. В их плавающих круглых листьях плещутся утки. Под густо цветущим кустом шиповника на моховой кочке, поджав одну ногу и вытянув шею, замерла цапля. Оставляя в ряске после себя борозду, плывёт ондатра. На вершине сухого тополя суетливо стрекочет сорока. И парящий высоко коршун зорко наблюдает за всем происходящим на земле. В этом будничном мнообразии природы и заключается ее простая красота, которая сама по себе есть правда жизни.

Звук моторки отвлёк меня от созерцания дивной картины: рядом с «Диком» качалась дюралевая «казанка». Двое мужчин, погромыхивая вёслами, вышли из неё, поднялись навстречу мне. Поздоровались. Старший руку для знакомства подал:

— Базанов, Александр Александрович. А это мой сын Денис, рыбачим в здешних краях. Куда путь держите?

— Сам не знаю… — пожал я плечами. — Так, плыву и плыву… В Никуда.

Мой неопределённый ответ обескуражил отца:

— Как это — в Никуда?! Где–то же должен быть конец?

— Конец приходит всему… Но где он, одному Богу ведомо.

— Так–то оно так… Ну, что ж, счастливого плавания! Ветра попутного и тихой воды! Принеси, сынка, парочку стерлядей! Да покрупнее выбери!

Денис послушно сходил к моторке и вернулся с парой больших стерлядей.

— Вот, держите на ушицу! До свидания. Бог даст, свидимся ещё. Будете в Александровском, заходите на Пролетарскую, четыре. Будем рады.

Моторка взревела мощным «Меркурием», и понеслась по протоке. Провожая благодарным взглядом отца и сына, я окрестил их тремя перстами и прочитал слова короткой молитвы: