Геннадий Гусаченко - Покаяние

Я аккуратно свернул вырезку от лодки с надписью «Дик», бережно положил в рюкзак. Вставил вёсла в уключины, обмотал, чтобы не выскочили, изолентой. Пристегнулся поводками, на которых водил Чака и Дика гулять, столкнул лодку с мели и впрыгнул в неё. Течение завертело меня, и скоро пропал из виду берег с остатками моего кораблекрушения.

О том, как я был участником кораблекрушения на китобойце «Робкий», где только находчивость моториста Бориса Далишнева, его непоколебимая вера в Господа Бога спасла нас всех, я ещё расскажу. А сейчас нужно браться за вёсла, и упаси меня Бог опять очутиться нагишом на пустынном берегу без средств к существованию!

Итак, плывём дальше…

16 июля. Понедельник.

Прошёл деревню Тундровое. За ней, на левом обрывистом берегу среди дремучих елей высится одинокий, еле различимый невооружённым глазом, монастырь. Блестят на солнце золочёные маковки куполов, неожиданно попавшие в окуляры бинокля. Кабы знал, что храм здесь, отправился бы от Сургута левой стороной. А место там сказочно красивое! Кругом тайга, и в окружении её белокаменный собор!

Две стрекозы, шурша крылышками, привязались ко мне. Одной полюбилась моя голая пятка. Покружит, покружит возле меня и с жужжанием шлётнется на ногу. Далась же ей левая! Подставляю правую — нет, упрямо садится на левую.

Другая прилепилась на плечо с оводом, цепко схваченным лапками. Стала его есть, подвигая добычу ко рту. Я в это время тоже обедал тушёнкой — пять банок мне презентовал на прощанье Саша Михонин. Пришлось взять ложку в левую руку, чтобы не помешать её спокойной трапезе. Слишком интересно было наблюдать, как она расправляется с большим оводом. Съела, лапки почистила, умылась, присела отдохнуть на борт лодки. Подремала, и как только я взялся за вёсла, улетела. Никогда бы не поверил, что стрекоза может ловить и есть таких сильных мух, устрашающе гудящих и больно кусающих, если бы целых полчаса хищница не пировала на моём правом плече…

17 июля. Вторник. Очень жаркое утро. Донимают слепни, пауты, оводы. Последние просто мутанты — размером с шершня, зеленоголовые, медлительные, с глухим жужжанием кружат вокруг меня, норовят укусить. Без баллончика с отпугивающей жидкостью просто не обойтись.

Солнце догнало и перегнало. Сначала освещало спину, потом левый бок, затем, клонясь к закату, ударило ослепительными лучами в лицо.

19.30. Поставил палатку на отмели под крутым берегом. Место удобное. Берёзы, песок, много дров для костра. Приготовил ужин. Небо в красивых кучевых облаках. Душно. Хочу дождя. На реке тихо. Разводя волну и стуча дизелем, вблизи берега одиноко прошёл белый «ТБС» — тралово–буксирное судно.

Я сидел на стволе берёзы, подмытой течением, сквозь просветы в её сухой листве смотрел на красный диск солнца, опускающийся в горящую жаром речную даль. Вот он утонул в ней, расплавился, разлился по горизонту алой полосой. Сгущались сумерки. На прибрежной глади воды бледнели тени деревьев и кустов, а вдали, за рекой глухой стеной чернел сосновый бор. В воду упал листок, медленно поплыл по течению. С плеском прыгнула крупная рыба. Темнота наползала.

Очертания берега, палатка, лодка, перевернутая вверх дном, сливались, теряя форму.

Всё смолкло. И только комары надоедливо ныли возле лица.

Первая звезда зажглась, потом вспыхнула другая… Вон ещё и ещё… Приветливо, дружно мигают с небес, освещённых столь великолепным ночным светильником, возвещая о наступлении ночной тишины, о тех торжественных минутах, когда из глубин собственной памяти, камнем, скрытым долго под водой, и показавшимся на мели, выплывает прошлая жизнь, а она, как большой магазин. Бери, наваливай в корзину, сколько сможешь унести, но впереди касса. За всё надо платить. Много взял — по большому счёту и платить приходится. Из тьмы забвенья проступает свет правды, разящий совесть.

Невольно приходят на ум слова монолога Павла Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского: «Самое дорогое у человека — это жизнь. И прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое…».

«Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Притчи Соломона, гл.6, (27).

Жжёт позор изнутри за прошлое, мелочное и подленькое… Занозой сидит в душе и ничем–то её не выковырнуть. Разве что, чистосердечным покаянием?

Боже милостивый! Боже правый! Прости за безвинно убиенную собаку! Молящий её взгляд стоит перед глазами, преследует долгие годы. Каюсь! Глупо я поступил и жестоко..

Случилось это печальное происшествие ранним январским утром в уссурийской тайге, за околицей села Ауровка. Есть такая деревушка в Приморье.

Той зимой я работал егерем Анучинского зверо–промышленного хозяйства.

Мой приятель и наставник в охотничьих делах Иван Гончарук молча накручивал руль «газика». Я подрёмывал рядом, прижав к себе десятизарядный карабин «СКС».

Миновали село, когда возле дороги увидели рослую, гладкошёрстную вислоухую собаку коричнево–шоколадной масти в серую крапинку. Не то сеттер, не то пойнтер, но явно породистый пёс резвился в пушистом снегу, игриво вымахнул из сугроба на обочину.

Принюхиваясь, собака рылась лапой в снегу, не обращая внимания на проезжавшую машину.

Просто выбежала из дому погулять поутру.

Мы уже проехали мимо, как вдруг Иван затормозил.

— Собака в тайге! Без присмотру! Непорядок! Изюбров, косуль, кабаргу распугает… Пристрели её!

Иван был для меня непререкаемым авторитетом. Я не спросил у него, зачем нужно убивать чью–то ухоженную, миролюбивую собаку вблизи деревни.

Повинуясь дикому азарту, обуявшему меня, выскочил из машины, передёрнул затвор, подбежал к собаке. Пёс поднял ушастую голову, внимательно глядя на меня карими глазами под высоким, умным лбом, дружелюбно помахивая хвостом. Он спокойно стоял в нескольких шагах от меня, видимо, привыкший к угощениям и доброму к себе расположению. Его живые, широко открытые глаза радостно поблескивали.

Я видел их через прорезь прицела и не мог выстрелить в них. Руки мои тряслись, когда я нажал на спусковой крючок. Ударом грома в то ясное утро прокатился по тайге грохот выстрела. Осыпался снежок с ветки кедра, и в ту же секунду душераздирающий собачий вопль заглушил эхо выстрела. Раненый пёс, не понявший откуда пришла ужасная боль, ища спасения, с визгом пополз ко мне. Я выстрелил вторично и опять неудачно. Он ещё сильнее заскулил, жалобно моля о пощаде, но третья пуля прикончила его.

Садясь в машину, я обернулся: убитый ни за что, ни про что пёс лежал поперёк дороги.

— Собака управляющего отделением совхоза, — равнодушно заметил Иван. — Браконьерит он… Соболей ловит без лицензии… Ничего… Как–нибудь изловлю и его самого.