Геннадий Гусаченко - Покаяние

Ещё позавчера так и было. Механики и мотористы, не считаясь с тем, кто на вахте, кто свободен, меняли эти самые вкладыши, которые часто выходили из строя на втором дизеле. И потому днём и ночью можно было увидеть третьего механика в мастерской с шабером в руках. Потный, грязный, он с неприкаянным видом зачищал внутренние поверхности только что отлитых из боббита новых вкладышей.

Не до рыбалки сейчас матросам и мотористам. Рады прохладному душу, отдыху в чистых постелях. Матрос–дневальный Витька Ключкин по такому случаю поменял всем простыни, наволочки, полотенца.

Но как не вспомнить слова моего бывшего командира БЧ‑2 с подводной лодки К-136 старшего лейтенанта Тушина?! Николай Алексеевич говорил, бывало:

— Простите, киса, но кто на кого учился! Кому лимоны, а кому лимонные ящики. Кто любит конфеты, а кто конфетные фантики.

В круге жёлтого света прожектора появляется кальмар, привлечённый светом. Он поднялся поохотиться на сайру. Эта мочалка с плоским хвостом — живой реактивный двигатель. Ритмичными движениями выталкивает из себя струи воды и подкрадывается к стайке мельтешащей сайры.

Беру удочку–кальмарницу, опускаю за борт, подёргиваю лесу. Пучеглазый хищник не заставляет долго ждать: следует рывок, поднимаю толстое бамбуковое удилище, похожее на оглоблю, выволакиваю на палубу полуметрового кальмара. С непривычки боязно браться за это гладкое страшилище с жутко выпученными глазами под бахромой щупалец.

Забавно их ловить. Вот в прозрачной воде медленно и настороженно плывёт кальмар. Горизонтальные лопасти хвоста работают вверх–вниз. Кальмар движется вперёд. Распустил пучок шупальцев как дед бороду. Осторожно подвожу к нему кальмарницу, утыканную острыми крючками. Хитрец почуял опасность, выпустил чернильное облако, как за дымовой завесой укрылся за ним. Вот ещё один заметил болтающуся ярко–красную кальмарницу, но вдруг испугавшись, резко отъехал … задним ходом. Способный парень — реактивной тягой пользуется! Вытолкнет водяную струю и лихо отъедет назад метров на пять. Поплавал в сторонке и неожиданно на кальмарницу наехал, обхватил её щупальцами и попался дружок. Шмяк — и вот он, вытаращив круглые птичьи глаза, пищит в куче других моллюсков. Пищат они от того, что вода выходит из трубчатых тел–ракет.

Принесли мы свой улов на камбуз. Кок Шитов, понятно, спит. Свет, плиту включили. Почистили рыбу, кальмаров. Кстати, от последних у меня руки словно в чернилах побывали.

Сайру, слегка посоленную, перчиком посыпанную, лаврушкой сдобренную, пергаментом обёрнутую, в духовке запекли.

Кальмаров в морской воде отварили. Красные они стали, разбухшие, разопревшие. Потом кольцами нарезали, с луком репчатым на сливочном масле обжарили. Попробовали — вкуснятина! А тут и парни подошли. Распаренные душем, разомлевшие, расслабленные отдыхом. В чистое переоделись. За стол в кают–компании уселись. Ждут.

Чугунов свой поднос ставит. Сайра горячая, жирок из неё сочится, парком исходит, пряностями нос щекотит.

Я противень жареного кальмара подаю.

Витька Ключкин за перегородкой киноленту вставляет. Тухнет свет. На экране–простыне кадры фильма быстро–быстро вверх ногами побежали.

— Сапожник! — все враз ногами застучали. — Про любовь давай!

— Минуточку… Не с той стороны заправил, — оправдывается Ключкин.

— Заправить бы тебе тоже … не с той стороны…

Хохот, смех, шорох пергамента с сайрой. Звяканье противня с кальмаром.

Яркая звёздочка смотрит в открытый иллюминатор. За ним тёплая, непроглядно–чёрная ночь и гладь моря.

Ключкин запускает «Украину» — старенькую киноустановку, сам выглядывает в квадратное окошечко, из которого бьёт яркий луч. На экране бегут титры виденного много раз фильма «Свадьба с приданым». Поэтому сеанс сопровождается комментариями типа:

— Ну, и корова… Ей на пенсию пора, а она дивчину играет…

— А он–то… Тоже мне, парубок в сорок лет…

— Вот дурило! Девка сама напрашивается, а он… Вот лабух непонятливый!

— Куда прёшь, тормоз пятилетки?! Прощёлкал чувиху…

Шторка, свисающая с подволока над иллюминатором, не шелохнётся. Широта Шикотана — субтропики. Жарко и душно. Боцман Ануфриев, потягиваясь, произносит фразу, лишь косвенно имеющую отношение к фильму про любовь:

— Эх, кальмарчика наелся, на Шикотан бы сейчас…

— Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, — поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.

— Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов, — уточнил из кинобудки Витька Ключник.

— Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, — мечтательно вздыхает Федя Филинов. — Я бы навёл там шороху…

— Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, — голос из окошка.

— Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…

— Ну, знаешь, не будь ты боцман…

— Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.

Покурили. Спать пошли.

Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами, падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.

Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые тела.

Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно–голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно–голубая дорога Млечного пути.

До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!

Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто–то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из–за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках, заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.