Михаил Жигжитов - Моя Малютка-Марикан

— Сватош шибко худо делал. Сватош-то смотрель-смотрель Подлеморье. Видит: шибко богата есть… смотрель мою Малютку-Марикан… Жадный глаз все видел — богата, красива, соболь черный! Вот забрала себе все, а тут бедный тунгус долой гоняли… Стрелять буду!.. Убить буду!..

— Будя, Оська. Эвон светать начинает, надо чай пить да убираться восвояси.

Далеко-далеко на востоке, за благодатной долиной Баргузина, где небо подперли своими исполинскими плечами Иккат и его братья, кто-то завесил часть неба розовым шелком. От этого макушки могучих деревьев и белозубый голец Орлиное гнездо окрасились бледно-розовым светом, а предрассветная серая муть, словно растворяясь в молоке, поспешно исчезла.

Позавтракав, приятели молча закурили. Над их головами закурчавился жиденький дымок. Тишину нарушало лишь ленивое потрескивание умирающего костра.

— Петрован, долго ходить в Баргузин будешь?

— Скоро вернусь, Ося, чо там делать-то… А где, паря, тебя искать буду?

— Малютка-Марикан ходи.

— Ладно… У нее можно поживиться кое-чем… Верно, стражники у Марикан нас и караулят… Знают, черти, где Оськина любовь таится… Знают, что и меня ты туды же тянешь за собой… Э-э, чо там думать! Тонуть, дак в Байкале, падать, дак с гольца!.. Прийду, братуха, жди со спиртом… Я ж ведь с промыслом… до-ообренького добыл!

В узких черных глазах засверкали искорки. Эвенк чмокнул и облизнулся.

— Таскай-таскай спирт! Хозяина тайги угощать нада… Малютку-Марикан поить будем… Она любить будет… Соболь давать будет. Чо-о-орна соболь… саму головку… Тунгус все знает…

— Малютке-Марикан только капельку нальешь — остально сам сожрешь, — усмехнулся Хабель.

Остяк поднялся первым. Встав на лыжи, ловкими привычными движениями вдел ноги в юксы, взвалил понягу и, кивком головы попрощавшись с Хабелем, исчез за заснеженными деревьями.

Когда затих шорох широких охотничьих лыж, Петрован вынул из грязного продымленного куля черную тряпочку и трясущимися руками начал осторожно развертывать ее. При виде темного клубочка меха зрачки серых глаз лихорадочно заметались. Покрытое рыжеватой щетиной лицо расплылось в улыбке. Он дунул на ворс. Ворсинки заметались, заискрились солнечной радугой. Расправив шкурку, охотник тряхнул ею, и чудесный мех весь загорелся мельчайшими огоньками, чернотой соперничая с крылом вещего ворона. «Ух ты! Душа-голубка, красота-то, красота!..» — зашептали обветренные губы. Таежник осторожно провел мехом по грязной обмороженной щеке. Прикосновение нежного шелковистого меха заставило его зажмуриться. Как в чудесной сказке, перед Хабелем всплыли безмятежные дни молодости, и словно наяву почувствовал он ласковое прикосновение девичьей щеки.

— Головной-то соболь, кажись, еще не вывелся, — вслух проронил охотник и перекрестился, — слава богу, спасибо Миколе-чудотворцу, благодетелю и заступнику нашему.

Глубоко, где-то в лохмотьях грязной запазухи, спрятал он драгоценную шкурку, надел лыжи и скатился на крохотную полянку. Огляделся. Тихо-тихо кругом. Морозно. А долина Баргузина окуталась тонкой кисеей.

— Внизу кыча [4] Кыча — изморозь (местное баргузинское выражение). идет… там теплее, — сказал Хабель малюсенькой елинке [5] Елинка — елочка. , — катись со мной, дуреха, чем тута мерзнуть на ветру.

Оглядываться назад ему не хотелось. А тем более думать о последних днях страшной погони, когда стражники, подменяя один другого, гнались и гнались за ним. Его спасла виртуозная техника ходьбы на охотничьих лыжах. Несколько раз он приводил своих преследователей к головокружительным кручам и, помахав им, бросался вниз. Пока они обходили этот опасный спуск, Хабель успевал напиться чаю и отдохнуть. Но все равно он еле-еле сумел избежать ареста.

Охотник облегченно вздохнул: «Еще раз удрал от Зенона Сватоша… Черт бы его побрал!» Уже потеплевшими глазами взглянул на долину, где стесненный крутыми скалистыми горами и гранитными порогами беснуется голубой Баргузин. Здесь стоит извечный гомон — спор реки с Шаман-горой. А чуть повыше, на высоком сухом берегу, приютилось старинное село, которое местные старожилы именуют городом. Там, у Банной речки, охотника ожидает старенькая, с низким потолком изба, о которой ходит дурная слава, и называют ее «Бабьи слезы». В этом «заведении» даже стены пропитались спиртом и изо всех углов тянет горьким водочным перегаром.

А выйдя из тайги с добычей, Хабелю, да и всем его дружкам просто грех обойти этот дом. Лишь перешагни грязный порог — неделя пролетит в нем, как одна кошмарная ночь. От соболька и хвостика не останется.

— Ничё, пропьем, а по миру не пойдем!.. Собольков Зенон расплодил… — кому-то вслух сказал Хабель в подтверждение своих мыслей. Проверив юксы, подтянул кушак, туже нахлобучил свою обгоревшую, оборванную шапчонку. Набрав полную грудь воздуха, бросился вниз по крутому склону.

Из мрачного ущелья диким галопом вылетает шумливая речка. Очумев от буйного бега, она сначала ничего не может понять, но потом, чуть приостыв при виде Байкала, тихо журча, бросается в объятия моря.

Речку эту зовут Кудалды, от слова «худалдан», что означает «торговля». С незапамятных времен по устьям подлеморских рек жили эвенки Самагирского рода. А в устье Кудалды находилась резиденция вождя самагиров. В определенное время в свое родовое управление съезжались все члены рода. Везли черных соболей для оплаты ясака — подати. Везли и другие дары богатой природы. Сюда же съезжались и соседи: буряты, русские. На празднике открывался торг. Вот и прозвали шумливую речку торговой.

У самого берега на крепких опорах возвышается маяк. Немного подальше — дом маячника. А еще выше — добротное здание с большими светлыми окнами. Видать, дом рубили отличные мастера. И для долговечности покрыли железной крышей.

До тысяча девятьсот шестнадцатого года в этом доме находилась канцелярия родового управления.

А в тысяча девятьсот шестнадцатом, в самый разгар первой мировой войны, по решению царского сената эвенков переселили в устье реки Томпа, а здесь был организован соболиный заповедник.

В январе 1926 года декретом СНК РСФСР был учрежден Государственный Баргузинский заповедник, основной задачей которого являлось сохранение и увеличение запасов ценного баргузинского соболя.

Охрана заповедника имела целый штат лесников, которые еще долго именовались по старинке стражниками.

В доме бывшего родового управления теперь находились канцелярия заповедника и квартира директора.

В крайнюю избенку вошел высокий молодой стражник. Голубые глаза его встретились с лучистым детским взглядом.

— Ну как, «от хвостика грудинка», давно проснулся? — спросил он своего сына, сидящего на лавке.