Михаил Первухин - Колыбель человечества

Итак, зал оказался переполненным людьми. И откуда, собственно говоря, они появлялись, убей Бог, не понимаю: я до того был ошеломлен этим странным зрелищем, что плохо соображал происходящее. Но как ни был я растерян, все же я успел разглядеть, что эти джентльмены в каких-то ночных рубашках или халатах, не обращая никакого внимания на нас, первым делом направлялись в один из углов залы и падали ниц перед огромной фигурой, изображавшей очень мало стесняющуюся в выборе для себя костюма молодую даму: фигура была полунагая.

По-видимому, это было нечто вроде богослужения, хотя проделывалось все молча.

Когда церемония эта закончилась, вся толпа продефилировала обратно мимо нас, но на этот раз каждый буквально впивался в нас взором. И тут я различил среди мужчин немало женщин. Они шли с непокрытыми головами, и я вспомнил загадочные слова Энни, сказанные там, на холме:

— Женщины с волосами, словно сотканными из лучей солнца, с очами голубыми, как весеннее небо, с алыми устами.

Да, действительно, у оглядывавших нас тревожным и вместе любопытным взором женщин были золотистые волосы и, должно быть, голубые глаза. Во всяком случае, это в большинстве были удивительно прелестные леди и мисс, хотя о костюме их можно было бы сказать многое, ибо, между нами, весь этот костюм, кажется, состоял из одного куска полотна, ловко наброшенного на тело, но ничуть не скрывающего, а как будто даже подчеркивающего формы этого тела. При этом поголовно у всех этот белый плащ совсем не закрывал правую руку, правое плечо и часть груди. И я видел, что на обнаженных руках были браслеты, у иных даже не только у кисти, как я видел у некоторых женщин в форте Гуд-Хоп. Мало того, этому бы я никогда не поверил, если бы мне кто-нибудь вздумал рассказывать, но я видел это собственными глазами, и отсохни мой язык, если я скажу хоть одно слово неправды, у многих, может быть, у всех женщин, дефилировавших мимо нас, были массивные блестящие браслеты на ногах.

Надо вам заметить, что шли все эти леди и мисс на довольно близком расстоянии от нас, и меня поразили странные звуки, сопровождавшие их шаги: словно, знаете ли, идет не человек, а какой-нибудь пони, хозяин которого украсил любимую лошадку наборной сбруей с бубенчиками, колокольчиками, стальными колечками, и на ходу вся эта амуниция позванивает, выпевает какую-то песенку.

Но тут вышло нечто такое, что вызвало некоторого рода маленький переполох и внесло замешательство в ряды торжественного шествия: одна женщина, должно быть, уже не первой молодости, но еще стройная и красивая, вперила свой горящий взор в лицо несколько выдвинувшейся вперед Энни-эскимосочки.

Она, эта странная босоногая леди с золотистыми волосами, рассыпавшимися волнами по плечам и спине, замедлила шаги, остановилась. И, наконец, словно не владея собой, рванулась к Энни, простирая вперед к нашей спутнице прекрасные, нежные, белые руки, до самых плечей покрытые браслетами.

Что-то, какие-то слова она крикнула. Но я не разобрал и не запомнил, тем более, что в то же мгновенье десятки рук потянулись к этой женщине, и через мгновение толпа скрыла ее от наших взоров. Я поглядел на Энни. Девушка стояла, широко раскрыв глаза, рассеянно и болезненно улыбаясь. По временам она подносила руку ко лбу и шептала:

— Я это знала. Я это видела…

Потом зал опустел или почти опустел: осталось всего несколько субъектов с прямыми саблями в руках и стальными шапками на головах. Это, должно быть, были те самые «люди меча», о которых говорили Максу наши первые знакомцы. Кроме них, на ступенях помоста, на котором воздвигалась бронзово-красная фигура улыбающейся леди в очень недостаточном с точки зрения христианина костюме, находилась еще группа из семи пожилых джентльменов. Все важные, солидные, все седобородые, со степенными, медленными движениями, с тихой неторопливой речью.

Нас всех четырех подвели к этим господам, и что мне бросилось в глаза, — это было то обстоятельство, что на лбу каждого из них красовался странный огненно-красный знак, словно лезвие копья, обращенное острием вверх или, правильнее, словно пламя сальной свечи, огненный язычок.

И опять я вспомнил, как Макс бормотал о каких-то «мужах огня».

Несколько минут эти джентльмены оглядывали нас, словно, прости Господи, никогда невиданных зверей. Признаюсь, я испытывал очень странное впечатление, стоя под этими пронизывающими, проникающими в самую душу взорами. И мне страшно хотелось, чтобы осмотр кончился возможно скорее.

Наконец один из седобородых, сделав плавный жест рукой, заговорил. Разумеется, мы не понимали ни слова, то есть я, Падди и Энни. Но Макс понимал все, почти до последнего слова, и он переводил нам остальным, что говорилось. Для того, чтобы не путать рассказ, я предпочту впредь все переговоры, которые велись от нашего имени с Максом, передавать так, как будто бы я сам понимал, сам отвечал: ведь это не имеет значения, а между тем я ведь, признаться, начинаю уже уставать. Ведь, поди, рассказываю я вам нашу историю добрых три или четыре часа, и меня начинает сламывать усталость. Знаете, мы, звероловы, слоняющиеся по целым месяцам и годам в ледяных пустынях, как-то разучаемся и говорить по-человечески. Так что, когда попадешь, например, как я сегодня, в поселок, факторию или форт, видишь себя окруженным несметной толпой людей в несколько десятков человек, то как-то жутко себя чувствуешь. Кругом говорят, говорят, говорят. А ты сидишь и думаешь: и как это у людей языки не распухнут?

Но это так, между прочим. Итак, значит, между нами и седобородыми джентльменами начались переговоры. Я видел, как два из опрашивавших нас записывали почти каждое наше слово.

— Кто вы? — спрашивали нас.

— Мы — люди, канадские охотники. Один немец, другой ирландец, третий чистокровный канадец.

— Что за женщина с вами?

— Эскимосская девушка. Моя невеста! — ответил Макс.

— Зачем вы пришли сюда?

— Мы пришли случайно. Никто в мире не подозревает о том, что так далеко на севере, почти у полюса, существует большое поселение, культурный город.

Дальше Макс бегло рассказал, как, собственно, мы попали сюда, и так как вам, джентльмены, вся предшествующая история уже известна, то я считаю лишним повторять ее.

Замечу только, что рассказ Макса был выслушан с большим вниманием и, насколько я понял, с столь же большим недоверием.

— Почему эти люди, — задал <���вопрос> допросчик, обращаясь к нам и поочередно касаясь правого плеча каждого из нас, включая и Энни, — почему эти люди молчат?

— Потому что, — ответил Макс, — они не знают того языка, на котором говорите вы.