Михаил Первухин - Колыбель человечества

— Заставь, Макс, опять говорить с ними дух «Сурка», — твердил ирландец. — Пригрози ты им, что даже от самого святого отца в Риме им не удастся получить индульгенцию, если они опять вздумают сыграть с нами какую-нибудь такую штуку нелепую. Право! Пугни их, что никогда ни один в царствие небесное не попадет. Ты ведь мастер на выдумки…

Но Макс возражал, что, во-первых, эскимосы не ирландцы, им до папы римского и его индульгенций ровно столько же дела, как нам до декретов китайского богдыхана, а во-вторых, не так просто отыскать след ушедших: пять или шесть часов подряд бушует метель, занося снегом горы и долы. И будет еще бушевать Бог один знает сколько времени. Очень может быть, что и сами эскимосы теперь раскаиваются, попав в разгар бури под открытое небо… Да поздно, не вернешься!

Словом, этот план спасения никуда не годился. Надо было придумывать что-нибудь другое. Но что именно?

Может быть, возможно отыскать другое эскимосское племя, приютиться у них на время, до весны?

Но и на это получился малоутешительный ответ: в этом царстве полярной ночи, в этой ледяной пустыне можно пространствовать не то что недели, а даже месяцы, не натыкаясь на живую душу, если только эта душа не ходит на четырех лапах и не покрыта медвежьей шерстью….

— Но что же делать? Надо искать какой-нибудь выход! — стоял на своем Макс. — Оставаться в покинутом поселке полный абсурд: нет топлива, нет припасов в достаточном количестве. Близится голод. Придется покидать поселок, все равно. Так лучше сделать это теперь, пока можно взять с собой провизии хоть на несколько дней пути. Куда идти? Понятно, на юг, на юг. Благо, компас есть, да еще и секстан, ориентироваться сумеем.

Однако прошло несколько суток, пока, в самом деле, мы рискнули приступить к этому более чем сомнительному предприятию: во-первых, за бушевавшими часов около ста подряд метелями ударил свирепый мороз, редкий и под этими близкими в полюсу широтами, так что следовало переждать. Во-вторых, отправляться в путь по ледяной пустыне, как на какую-то увеселительную прогулку, не приходилось: надо было кое-что устроить. А именно, надо было организовать перевозку запасной провизии.

В самом деле, пускаясь по вечным льдам и будучи предоставленными только самим себе, не имея возможности рассчитывать на чью-либо помощь, мы должны были постараться захватить с собой как можно больше провизии на тот случай, если не будут попадаться на пути следования звери, за которыми можно охотиться хотя бы ради их тощего мяса.

Но нести на плечах груз, когда бродишь по льдам и снегам, — это, конечно, абсурд: и так, ради холода, навьючиваешь на себя в виде меховой одежды такую тяжесть, что еле ноги волочишь…

Таким образом, когда Макс предложил воспользоваться оставшимися в поселке эскимосов материалами и соорудить хоть небольшие саночки, на которые могли бы мы положить провизию, собранные нами меха, часть оружия, мы все с жаром ухватились за эту идею, и работа закипела.

Расчет был прост.

Правда, уйди мы из поселка без санок, мы могли пробегать в день на наших лыжах добрых шестьдесят километров. Но с той провизией, которую мы могли нести, нам оставались обеспеченными не больше десяти суток странствования, то есть путь в шестьсот, скажем, километров.

Таща или волоча с собой сани, мы могли рассчитывать делать не более тридцати километров, но зато нам был обеспечен путь в течение тридцати суток, то есть почти тысяча километров. Наконец, когда припасы должны были приходить к концу, ничто не мешало нам бросить сани, забрать провизию и пожитки на плечи и катай, валяй на лыжах…

И вот, несколько суток спустя после бегства эскимосов, и мы тронулись в путь, волоча за собой довольно-таки, признаться, тяжелые саночки. Но утешались мы тем, что ведь день ото дня они будут становиться легче и легче…

Я, поглядывая на наш драгоценный груз, все прикидывал в уме, удастся ли нам спасти хоть полсотни наилучших мехов. Ведь из-за этих проклятых блестящих шкурок мы и забрели Бог весть в какую даль от добрых людей, на самый край света. И обидно было бы побросать эти шкурки, спасая собственную, извините, шкуру…

Не скажу, чтобы у меня было уж очень легко на душе, когда, волоча сани, мы выбрались из поселка и поплелись к югу, ориентируясь по звездам. И не раз я украдкой тоскливо оглядывался назад, думая, но не смея высказаться:

— А, может, лучше было бы все же остаться в поселке? Может, эскимосы-то опомнятся и вернутся?

И, признаюсь, ничуть-таки не утешало меня то обстоятельство, что в нашем багаже имелся маленький бочоночек с ромом: хорошо, утомившись, пробродив часов десять по ледяным полям, отогреть застывшую душу глотком рома, нечего и говорить… Но… Но как-то жутко было при мысли о том, куда мы, всеми покинутые, всеми забытые, бредем. Впереди и позади — мгла полярной ночи, кругом застывшая мертвая земля или скованное ледяной броней море. А тут, как на грех, Макс по целым часам только и делает, что каркает: ей Богу, у этого человека вся его квадратная башка была битком набита историями о полярных путешествиях, одна другой страшнее, одна другой ужаснее. Идем, а он так и сыплет, так и сыплет именами, датами, подробностями. И всех-то, всех, погибших во льдах, он знает.

Знаете ли вы, джентльмены, про знаменитого Франклина, погибшего со всеми своими матросами? Так рассказы Макса об участи этой экспедиции мне до того в зубах навязли, что я теперь имени Франклина равнодушно слышать не могу. Может, и почтеннейший человек он был, особенно его леди, миссис Франклин, которая, знаете, все корабли посылала на поиски явно погибшего мужа чуть ли не двадцать лет… но когда вам прожужжат все уши рассказами про Франклина, то… Слуга покорный!

Поневоле, знаете, иду я да сквозь зубы бормочу:

— А, да будь вы все трижды прокляты!

Итак, гонимые ужасом одиночества, предоставленные только собственным своим силам, всем чужды, мы тронулись из становища бежавших эскимосов, держа путь на юго-запад, пробираясь по ледяным полям, через проливы между многочисленными, совершенно неисследованными островами.

Обыкновенно мы с Падди, как более выносливые, впрягались впереди. Макс Грубер подталкивал саночки с нашими припасами сзади. По общему уговору, Энни могла идти свободной и только в крайних случаях, когда приходилось перебираться через какую-нибудь опасную трещину или втаскивать саночки на крутизну, должна была помогать нам, мужчинам. На самом же деле девочка вела себя, как заправский траппер, и все время подталкивала саночки, идя рядом с Максом. Как-то так само собой вышло, что Макс стал общепринятым ее покровителем, и где был немец, там была и эскимосочка. Тащить саночки, конечно, было далеко не легко. Но мы утешались тем, что ведь по мере передвижения груз их таял, саночки становились все более легкими. И мы бодрились. И нам улыбалась надежда выбраться из этого ада, вернуться к своим.