Борис Силаев - Обязан жить. Волчья яма

Сегодня ночью, ворочаясь на полу в подвале торговки краденым, Андрей в коротком быстром сне увидел Наташу. Она пришла к нему неясным видением, оставив в памяти звуки своего голоса, веселый смех и почему-то печальные глаза…

В дом номер два на Екатерининской улице Андрей пробрался утром. Дом стоял на отшибе, окруженный пустырем, поросшим высоким бурьяном. Андрей пришел к нему тропинкой со стороны кладбища. Более или менее сохранившуюся комнату он нашел на втором этаже. Туда вела полуобвалившаяся лестница с гипсовыми амфорами на тумбах. В трещинах стены росли карликовые березки и голубели цветы вьюна. Совсем рядом, за поваленным забором, — нешумная улица, с тарахтящими телегами и гусиной стаей у водоразборной колонки. А по другую сторону было кладбище с поникшими ивами. В его часовне редко-редко позвякивал надтреснутый колокол.

Андрей прилег на полу и заложил руки за голову. Терпкий запах ковыля усыплял, в проемы окон залетали ласточки и, запищав, стремительно выносились из помещения.

Внизу послышались шаги — кто-то поднимался по лестнице. Андрей привстал на локте и увидел, что в дверь входит высокий парень в сатиновой косоворотке.

— Здоров, — сказал он.

Ветер трепал его выгоревший чуб, на смуглом лице голубели отчаянно-веселые глаза.

— Здравствуй, — ответил Андрей.

— Принимай смену, — парень подмигнул и сел у стены, разбросав ноги. — Ну что, покурим? Здрасьте, от Тучи… Желает удачи.

Они закурили папироски, молча разглядывая друг друга. Парень дымил, поплевывая в угол. На его лице то появлялась скрытая улыбка, то брови сходились к переносице. Он поигрывал зажигалкой, подбрасывая ее на ладони. Все в нем было крепким, большим — сапоги растоптанные, с длинными голенищами, плечи широкие, грудь выпуклая, а губы по-детски пухлые, с черным пушком в уголках.

— Можешь сматываться, — проговорил он. — С остальным мы справимся сами… Парень похлопал по карману, где у него, кажется, лежал револьвер.

— Смотри, не попадись, — предупредил Андрей.

— Я через кладбище рвану… У меня там ход есть. Все, брат, выверено. Мы вчера здесь с Тучей были… Спланировали.

— Как тебя звать?

— А это уж лишнее, — хохотнул парень.

Андрей отшвырнул папироску и достал жестяную коробку, полную окурков. Он разбросал их по полу и раздавил подошвами.

— Ты смотри какой! — одобрительно сказал парень. Он с завистью посмотрел на Андрея. — Из Чека небось?

— А это уже лишнее, — усмехнулся Андрей. Они встретились взглядами и рассмеялись.

— Может, увидимся при наших, — проговорил с улыбкой парень. — Так не пройди мимо… Не зазнавайся.

— Ни пуха тебе, — Андрей, прищурившись, оглядел его и покачал головой. — Ну и здоров ты… На два метра вымахал. Женат?

— Все невесты впереди, — бесшабашно сверкнул глазами парень и взмахнул рукой. — До скорого, товарищ… Желаю!

— Тебе тоже, — Андрей последний раз осмотрел комнату и пошел к лестнице, слыша, как за спиной парень беззаботно засвистел какой-то мотивчик, пристраиваясь у окна.

Потом Андрей сидел на скамейке под деревом и смотрел на гостиницу «Палас». Ничего не скажешь, мрачное здание, словно специально предназначенное для контрразведки. У нас, подумал он, тоже была возможность занять его под Чека, но Бондарь выбрал старинный светлый особняк с ампирным портиком. А деникинцы сразу ухватились за «Палас». Что это, тяга к театральным эффектам, желание потрясти воображение обывателя или инстинктивное влечение к мрачности, присущей заведению?

Над неподвижным часовым развевалось громадное цветное знамя. Привязанные к обглоданным деревьям лошади топтались на мостовой, притрушенной сеном. Иногда останавливались легковые машины, из них выходили подтянутые офицеры и шли к дубовым дверям. Забранные коваными решетками окна изнутри были прикрыты шторами, и только в одном, распахнутом настежь, сидела на подоконнике женщина и мирно курила папироску.

«Что ж, покурим и мы… Может быть, последнюю в своей жизни», — Андрей раскрыл пачку «Пальмиры» и задымил, но табак был горьким и противным. Он смял папиросу и старательно раздавил ее каблуком. Поймал себя на том, что делает все медленно, всячески оттягивая время, когда надо будет встать и идти туда, в это угрюмое здание.

Он поднялся со скамейки, одернул пиджак и пошел через дорогу.

— Куда? — спросил часовой.

— К начальнику.

— Спросишь у дежурного.

Андрей потянул на себя тяжелую дверь и оказался в сумрачном вестибюле. Свет падал только из верхних цветных витражей, и пол, казалось, был сложен из бледной расплывшейся мозаики. За маленьким столом, между двух холодных мраморных колонн, сидел дежурный офицер.

— Мне бы к начальнику, — растерянно оглядываясь, проговорил Андрей.

— По какому вопросу?

— Да понимаете, господин…

— Личный? Служебный? Вы кто такой?

— Тут такое дело, — шепотом сказал Андрей, — Касается коммунистов… Вы объявления развесили…

— Понятно, — офицер развернул бланк пропуска. — Фамилия?

— Кривцов Федор Павлович.

— Второй этаж. Пятая комната. К господину Фиолетову… Не забудьте сделать отметку.

— Благодарствую, — поклонился Андрей и пошел к широкой, покрытой ковром лестнице. Он бесшумно поднимался по ступеням, и вокруг стояла тяжелая гулкая тишина, в которой иногда где-то хлопали двери, слышались торопливые шаги, и затем снова все здание словно погружалось в напряженное безмолвие. На лестничных площадках бронзовые амуры держали ветвистые канделябры. В их круглых пустых подсвечниках торчали расплюснутые окурки.

— Вы куда? — вдруг громко, так, что Андрей вздрогнул от неожиданности, спросил голос.

Он обернулся и увидел в нише офицера. Тот сидел в бархатном синем кресле, поставив клинок между раздвинутыми коленями. Андрей молча показал пропуск.

— Налево, третья дверь.

Андрей прошел в коридор. Несколько раз глубоко вздохнув, осторожно постучал костяшками пальцев.

— Да! Войдите!

Офицер встретил его стоя. Был он высок ростом, смугл и похож на итальянца. Глаза глядели внимательно, в них была скрытая веселая искра.

— Поручик Фиолетов, — представился он и широким жестом показал на стул. — С кем имею честь?

Андрей замялся, словно хотел что-то сказать, но от волнения не мог выговорить ни слова.

— Смелее, — засмеялся поручик Фиолетов и ловким щелчком направил через стол коробку с папиросами. — Закуривайте…

Поручик умел владеть собой и знал, что роль приветливого простецкого человека лучше располагает к откровенности посетителей, чем казенная официальность сухой встречи. Ему, бывшему гвардейскому офицеру, в достаточной степени пришлось изучить повадки и характер тех, кто добивался с ним свиданий. Такова его работа вот уже на протяжении двух лет. Контрразведка не могла существовать без анонимных писем, провокаторов и доносчиков. Она сознательно взяла на вооружение развращенные, порочные инстинкты. Люди приходили сюда, негодовали, плакали, разоблачали заговоры, а за этим всегда было одно — рабское повиновение власти, зависть к себе подобному, но более удачливому, плохо спрятанная трусливая корысть. Все это рядилось в прекрасно сшитые костюмы или лохмотья оборванцев, носило фетровые котелки, офицерские фуражки, с еще не выцветшими пятнами от снятых кокард, но в сущности своей оставалось схожим, как гипсовые слепки, снятые с одного лица.