Лев Кассиль - Чаша гладиатора

Пьер, вернувшись от Милы, застал Артема Ивановича в очень плохом состоянии. Дед лежал поперек гостиничной койки, не вмещаясь, пододвинув стул и положив на него одну ногу. Другая неловко съехала на пол. Он тяжело дышал и непослушными пальцами пытался развязать галстук. День, полный впечатлений, новизны, обид и утешений, не прошел даром. Сердце билось, срываясь, то совсем как будто останавливалось, то вдруг принималось частить, и каждый удар больно отдавался в левом виске, а пальцы истаивали какой-то тошнотной и вялой слабостью.

— Худо мне, — трудно проговорил Артем, увидя Пьера. — Может… доктора?

Дежурный общежития предложил вызвать, если надо, «скорую помощь» или сходить к живущему в доме напротив врачу. Пьер, перебежав улицу, остановился у чистенького крылечка, где на дверях висела табличка: « Доктор Левон Ованесович Арзумян ». Но Пьер не стал читать таблички. Он разглядел рукоятку старомодного звонка, похожего на велосипедный насос, дернул раз, второй. В доме, должно быть, уже ложились, потому что откликнулись не сразу. Лишь после того как Пьер дернул за рукоятку в четвертый раз, из-за двери послышалось:

— Кто там?

— Паргдон… пргостите… Мне докторга… очень скорго… пожалуйста… пргошу!..

Кого-то очень напоминал Пьеру голос, окликнувший его из-за двери. Да и там, за дверью, видно услышав слова Пьера, насторожились.

— А это кто? — нерешительно переспросили из-за двери.

Пьер не успел ответить, как дверь приоткрылась, и над цепочкой просунулось знакомое лицо Сурена. Некоторое время оба молчали, поглядывая друг на друга и не зная, как быть. Потом дверь захлопнулась. Пьер собрался уже было позвонить еще раз — делать было нечего, надо было унижаться и просить… Но послышался звон откинутой цепочки, и дверь распахнулась.

— Сейчас, — сказал Сурен, глядя мимо Пьера, — входи. Я отца разбужу. Он дежурил. Устал. Спать лег.

— С дедом Артемом плохо, — виновато объяснил Пьер.

— Ну подожди тут.

Пьер остался один. В домике не слышалось ни звука. Чужая и, как казалось, безучастная ночь — ночь на новом, необжитом месте — заглядывала в окна. Но не прошло и минуты, как в комнату, где ждал Пьер, вошел маленький носатый человек в толстых очках, с всклокоченными волосами и старомодной бородкой клинышком. На нем был уже пиджак. Он вошел, быстро на ходу завязывая галстук.

— Это что? — спросил он, подходя к Пьеру. — От кого? Это Артем Иванович Незабудный? Мне сказали — приехал. А ты кто?.. Внук? Так что? Так что такое с дедом? Только быстро. И кратко. Живо. Ну?

И, пока Пьер, картавя больше, чем всегда, сбиваясь, вставляя в русскую речь французские слова, объяснял, что произошло, доктор Левон Ованесович, которого все в Сухоярке от мала до велика звали Левонтием Афанасьевичем, внимательно слушал, кивая головой, поглядывая красными, утомленными глазами сквозь очки, собирал инструменты, доставал что-то из шкафчика. Не успел Пьер еще закончить свои объяснения, как доктор заторопил его:

— Ну что, все? Где это, далеко?.. Ах тут, в общежитии. Все ясно. Отправились.

Каким беспомощным, ненужным и обременительным казалось сейчас Артему его огромное тело. Когда-то им любовались на всех аренах мира. Он получал особые призы за красоту телосложения почти на каждом чемпионате. С него лепили статуи. Вот оно, это одрябшее, отслужившее свой век тело. В прежние годы Артем бережно холил его. Надо было умащивать, выхаживать, тренировать. Каждый мускул приносил доход и славу. А сейчас только лишь тяжесть, обуза себе и другим…

Счастливые люди — здоровые люди! Что вы знаете о нас, болящих, немощных? Разве приходится вам нащупывать у себя на запястье сбивчивое туканье пульса, прислушиваться, считать, словно по капле тебе отпущено на жизнь… Что знаете вы о бессонных ночах, когда до муки хочется заснуть, а страшно, что сердце воспользуется этим и вовсе станет…

Когда Пьер вернулся с доктором, Артему Ивановичу было уже совсем плохо. Но укол, который тут же сделал ему Левой Ованесович, сразу принес некоторое облегчение.

— Вот, Леонтий Афанасьевич, — глухо говорил Незабудный, с благодарностью глядя на доктора, которого еще помнил с юности, — довелось попасть к вам перед смертью.

— Что за разговор! Почему перед смертью? Я не священник, чтобы перед смертью. Что такое — перед смертью!.. Хорошенькое дело! Моя обязанность, чтобы тащить обратно в жизнь, а не отпускать туда, куда провожают попы. А ну, довольно глупостей. Полежать придется. Вообще ничего. Спазм. Конечно, поберечься не мешает. А это что? — спросил он, с обычной докторской фамильярностью тыча пальцем в глобусоподобное плечо борца.

— Бен Дриго укусил, — просто объяснил Артем.

— Что это за зверь, Бен Дриго?

— Именно что зверь. В Буффало боролись. Я его бросил с тур де тета, а он зубами мне в плечо… А это меня еще стражник нагайкой угостил, так, что шкура разошлась… Давнее дело. Помните, доктор, на шахте у нас заваруха вышла, когда людей завалило, гнилую крепь дали…

— Так. А это чья расписка?

Незабудный покосился на глубокий шрам под грудью и сконфуженно закряхтел.

— Это одного, на меня подосланного, я на тот свет отправил в Сиднее. А он все-таки успел чиркнуть.

— Да… интересная летопись! — пошутил доктор Арзумян. — Ну как-нибудь зайду вечерком, почитаю.

— Доктор… Леонтий Афанасьевич, мне должны из Москвы перевод… Вы уж извините. Сколько я вам должен?

— Вы мне должны — лежать. Понятно? Больше вы мне ничего не должны. Если вы денек полежите, то я вам обещаю дать сдачи хорошее самочувствие. Все?.. — И он посмотрел на Пьера. — А это? Ваш внук?

— Приемный, — шепотом ответил Артем.

— Что же, такого стоит и принять. Как тебя зовут, мальчик?.. Пьер? Так вот что, Пьер, завтра утром пойдешь в аптеку, возьмешь этот рецепт… — И, быстро написав рецепт, дав соответствующие наставления, обещая навестить завтра же к вечеру, Левон Ованесович ушел.

Но дома ему не пришлось сразу лечь спать. Он застал в своей комнате Сурена. Тот был чем-то взволнован и угрюмо расхаживал из угла в угол.

— А спать? — спросил доктор.

— Папа, — сказал наконец Сурик, — ты имей в виду, этот мальчишка, который за тобой приходил только что, — расист.

Тут доктор сделал то, что он так часто обычно требовал от пациентов, говоря: «Раскройте пошире рот и скажите „а“»… Потом Левон Ованесович захлопнул рот, сделал вид, что проглотил слюну, и внимательно посмотрел на сына.

— Да, — продолжал Сурик, — он всякими анекдотами дразнился с акцентом, и он меня на вечеринке у Милки Колоброда обозвал еще как-то… «Бико», кажется. Так они алжирцев дразнят.

— Кто это — они? — поинтересовался доктор.