Владимир Положенцев - Духовная грамота отшельника Иорадиона

– Кинжал серебряный в ножнах с разноцветными камнями. И пару старинных монет. На острове илистая почва. В ней вещи хорошо сохраняются.

– Так, так, – Семен Ильич вытер со лба пот, – чайку не желаете? Я сам завариваю, не доверяю своим помощникам, вечно у них бурда получается.

Поставив чайник на американскую электрическую плитку, полковник придвинул свой стул к Глянцеву.

– Как же вы кинжал нашли? Весь остров перекопали?

– Зачем весь? В дальней его части, за поляной, растет гигантский дуб. По виду ему не меньше тысячи лет, а все живой. Между корнями что-то вроде пещерки. Вот я и подумал, если отшельник, в самом деле, жил на острове, то непременно под этим дубом. Где же еще? Самое удобное место. Там же внутри я увидел вырезанную на стволе надпись, такую же, что и в грамоте:

«Врата адовские сокрушив». Взял я лопату и начал копать в пещере. Земля внутри мягкая, покладистая. Вскоре и откопал кинжал.

– Так взяли и откопали?

– Взял и откопал.

– А что вы про разноцветные камни говорили?

– Ножны этого кинжала в каких-то камнях, но сразу видно, в непростых. На солнце всеми огнями переливаются. С одной стороны – друг за другом, два прозрачных, как оконное стекло и три рубиновых, а с другой – через бороздку в виде змеи, два зеленых и три синих. Я кинжал только слегка из ножен вынул, боялся, что камни отлетят. На рукояти кинжала что-то по-старославянски выбито. Только я разбирать я не стал, потому что сильно перепугался.

– Чего же вы перепугались?

– Не знаю, все как-то один к одному. Кожаное письмо, береста, а тут еще и кинжал. У меня прямо так круги перед глазами и поплыли.

– И где же сейчас этот кинжал? – взволнованно спросил Пилюгин, представляя, как в эти минуты его адъютант Евстигнеев достает из железного сварного ящика драгоценную находку.

– Спрятал.

– Там же, в подполе? – сглотнул полковник.

– Нет. От Гадючьего острова по трясине можно перейти на соседний островок, совсем маленький. Этой тропки кроме меня, пожалуй, никто не знает. Я сам ее случайно обнаружил. На том островке растут три высоченные ольхи. Вот у крайней справа, если стоять лицом к Медведице я и закопал кинжал.

– Вы же знаете, гражданин Глянцев, что бывает за сокрытие сокровищ, найденных в земле?

– У меня и в мыслях не было что-то утаивать от государства. Я же честно написал письмо вождям и думал, что приедут ученые, и я им все отдам, в том числе и кинжал. А меня в тюрьму. Да еще и лицо испортили.

– Про кинжал с камнями вы в письме ничего не написали. Ладно, вот что, Глянцев, – полковник подошел к стене и бережно поправил портрет Иосифа Виссарионовича. На давно закипевший чайник он внимания не обращал. – Мне нужно все еще раз обдумать, а вы пока возвращайтесь в камеру, отдохните. Больше вас никто пальцем не тронет, обещаю. И про наш разговор никому ни слова, даже намеком. Впрочем, вам и некому о нем рассказывать, но я предупредил вас на всякий случай. Поверьте, это в ваших же интересах. Если, конечно, не хотите получить двадцатипятилетний срок. Завтра мы продолжим беседу.

Глянцева увели, а Пилюгину ничего не оставалось делать, как ждать возвращения адъютанта Евстигнеева. Теперь полковник жалел, что отправил его в Старые Миголощи. Записки пустынника, конечно, хорошо, но и кинжал не мелочь.

К его величайшему облегчению полковника, адъютант вернулся ни с чем.

Пилюгин, узнав все подробности посещения Евстигнеевым Анастасии Налимовой, не стал задавать ему лишних вопросов. Горячо по-человечески поблагодарил, даже приобнял за плечи, и со спокойным сердцем уехал домой.

А на этаж выше, в захламленной подсобной комнате, продолжал запись портативный трофейный немецкий магнитофон. Провода от него, заканчивающиеся чувствительным микрофоном, тянулись к потолку кабинета Семена Ильича.

Магнитофон остановил капитан Евстигнеев. Отмотав пленку к началу, он начал внимательно прослушивать запись.

Всю ночь, как и предыдущую, полковник ворочался под боком у толстой жены, которая с вечера пыталась приставать к нему, но, получив грубый отпор, угомонилась. Пилюгину давно не хотелось рыхлого тела супруги. Перед его глазами в мягком сиреневом тумане раскачивался серебряный кинжал с десятью драгоценными камнями.

Если бы безоблачное небо над Медвецией свернулось в овчинку и упало в воду, Федор удивился бы меньше. После визита к Ильиничне он и так находился в каком-то изумленном состоянии, а тут на тебе – явление, достойное кисти Иванова.

Язык Арбузова одеревенел, и он не мог им пошевелить, чтобы хоть что-нибудь произнести. Федор лишь замычал, словно некормленый бык-производитель.

– Неужели позабыли меня, Федор Иванович? – войсковой контрразведчик Пилюгин опустил на траву спортивную зеленую сумку, сел рядом с Арбузовым. От него пахло крепким одеколоном и нечищеными зубами. – Славно мы поработали с вами в Олимпиаду! Вам еще, помнится, за усердие сапоги хромовые подарили?

Федору сделалось неловко. Он попытался подобрать под себя ноги, обутые в те самые сапоги, но от острого взгляда особиста ничего не ускользнуло.

– Вот они сапожки-то, те самые! – всплеснул руками Пилюгин. – У меня память, Федор Иванович, фотографическая. Ничего не забываю. Напрасно нынешние либералы поносят советскую легкую промышленность. Тому товару сносу не было. Сколько лет прошло, а сапоги все как новые. Да…. А мне после Олимпиады сразу капитана присвоили. Потом майора получил, так им и остался. Ну не смотрите вы на меня, пожалуйста, как на жабу с паровозными колесами. Не такой уж я страшный. Кстати, из органов я уволился уже несколько лет назад. А что прикажете, было делать? По всему округу началось повальное сокращение нашего брата, и я сам подал рапорт. Не стал ждать, пока выкинут, словно ненужную вещь. Нервы и честь офицерскую сберег. А некоторые мои коллеги даже стрелялись. Да.…Но я ни о чем не жалею. «Man kann nicht die Zeit verurteilen». Нельзя осуждать время, в котором живешь, Гете. Несмотря на свою относительность, время есть наиболее абсолютное из благ, потому как другого времени у нас не будет. Это слова тоже очень умного человека. Не помню какого. Впрочем, не важно.

Майор по-дружески опустил руку на плечо Арбузова.

– Что же вы, Федор Иванович, все молчите. Вероятно, считаете, что я поступил непатриотично, добровольно сняв погоны?

Федор не считал ничего. Оцепенение проходило, но медленно. Еще сводило некоторые мышцы лица и тела.

Неожиданный гость из прошлого протянул ему пачку дешевых отечественных папирос.

– Не желаете? А я, пожалуй, закурю. Видите, на какую отраву перешел, а раньше только зарубежные марки предпочитал. Бедность. А вы, я слышал, в порядке, фермерствуете, быков племенных выращиваете. Мне про вас в районе все рассказали. И что матушка ваша недавно померла, царство ей небесное, тоже знаю.