Григорий Рейхтман - Птичий фургон. Часть первая. Птицы

И сердце моё тоже стало биться в гармонии аккорда, и я не знал – что это значит. Я стоял и ждал, и показалось мне, что сейчас зазвучит какая-то такая музыка, что и представить нельзя. А пока длится и длится вступление, как волна накатывает – так же нарастает его голос.

Я стоял и ждал, и вслушивался, и смотрел на всё вокруг изменившимися глазами. На эти дома. На эту водяную пыль в ночном воздухе. Я слушал далёкий рёв автобуса, как слушают сигнал трубы, и всё приближался и приближался тот момент, когда мне станет совершенно ясно – чего я ждал. Не только в эти несколько минут, а всю жизнь.

И тут через меня прошла тончайшая грань. И словно вынули вату у меня из ушей. Словно содрали повязку с глаз. Словно сняли невыносимый груз с моего сердца – и я увидел и услышал и узнал то, без чего вообще не имело смысла рождаться и жить. Что же? Как это объяснить?

Но это было слишком для меня. Это было концом всей моей жизни – той, что была до сих пор. Это не давало возможности быть, как прежде.

Но что же?

И куда теперь – с ЭТИМ? Кому… Нет. То есть – к кому? Да нет же, не то…

И пока я путался и пытался найти в себе место для того, что не имеет места… – ЭТО прошло.

Я не думал, что будет так, честно, не думал. Мне казалось, что должна открыться какая-то дверь, и я войду – и на этом закончится вся печальная игра, и настанет нечто совсем другое. Но не открылась дверь. Или – открылась, а я не шагнул. Не сумел. Не решился. И что же теперь? А то, понял я, что я остался здесь с этой памятью и полным неумением понять – куда мне теперь идти и что делать. Раньше-то ведь я думал – ну проживу жизнь с какой-нибудь такой пользой для себя и для других – как все… Вот именно, как все. А теперь?

Даже ветер теперь стих, словно сделал своё дело – и ушёл куда-то – есть ведь у него и другие дела…

Ну кто я, кто я? Кто мне скажет? Зачем я? No answer.

Пошёл дождь. Причём довольно сильный. Стояли вокруг меня странные деревянные дома. Стояли и молчали. И я стоял. Потом я понял, что не вечно же мне тут стоять. И пошёл куда-то. Мимо домов, мимо детских качелей, мимо мокрых деревьев… Мимо. Шёл и шёл, и нисколько бы я тогда не удивился, если бы мне сказали, что я уже умер. Или – что мне теперь всегда надо будет вот так идти неизвестно куда, и никогда больше не будет ничего кроме этой ночной дороги под дождём.

Впрочем, одна надежда жила во мне. Надежда на то, что если это какой-то знак, то он должен повториться.

Не знаю – долго ли я шёл. Вообще-то впоследствии я много раз ходил по этой улице. И никакая это была не улица, а переулок.

Всего-то несколько домов. Я читал о таких вещах, но не очень-то верил, что со мной может произойти нечто подобное. Дело в том, что из начала переулка прекрасно был виден его конец. И прекрасно видно было, куда этот переулок выходит: на улицу …скую, по которой троллейбусы ходят. И троллейбусы были великолепно видны.

Это потом. А тогда – тогда всё было не так. Никаких даже троллейбусных проводов я не видел, ничего подобного, а просто я всё шёл и шёл, шёл и шёл, и дождь не кончался, и улица тоже не кончалась.

То есть, переулок. Ни фига себе, переулочек.

В конце концов я просто устал идти и остановился передохнуть. Довольно удачно остановился. И дождь сразу перестал, и скамейка какая-то очутилась у меня прямо перед носом. Мол, садитесь пожалуйста, раз устали. Ну я и сел. И как-то так получилось, что прямо передо мной оказался один из этих странных домов с вдавленными балконами. И номер дома я запомнил, наверное, на всю жизнь.

Сто тридцать шесть. Теперь меня можно ночью разбудить и спросить – какой был номер у того самого дома в переулке Медиков? И я отвечу правильно. И вовсе не потому, что у меня память хорошая. Память у меня хреновая.

А из-за того, что случилось дальше. Потому что если до сих пор всё это можно было воспринимать как нормальную реальность с отклонениями влево-вправо, а отклонения эти приписать моей неустойчивой психике, и была надежда на то, что психику как-то можно подправить – то после того, что случилось позже, надежда эта пропала для меня навсегда.

Теперь меня можно сделать дебилом в какой-нибудь психушке, но ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО.

А было так:

Странная мысль посетила меня на этой скамеечке. Отчего-то бросилось в глаза окно на втором этаже сто тридцать шестого дома. Окно это светилось, закрытое изнутри оранжевой шторой, и на фоне этого оранжевого света был виден силуэт какого-то человека, склонённого над письменным столом и что-то пишущего, или читающего – в точности было, конечно, не разобрать.

И я подумал: вот, произошло со мною что-то. Я не знаю – что. Пересекла меня некая грань. Или я её пересёк, без разницы. И теперь всё у меня внутри переделалось по-другому. Я стал иным за несколько секунд. И вопрос – куда идти и кому об этом можно рассказать, может быть и праздный с точки зрения постороннего человека, вдруг стал для меня совсем серьёзным. Я просто не мог НИКОМУ НИЧЕГО НЕ СКАЗАТЬ.

…А все спят. Все абсолютно. И будить их – дело дурацкое и неблагодарное. А этот – не спит!

Вон он там теперь сидит за шторой и что-то пишет, или читает – неважно. Может это неспроста? Может быть он-то меня и выслушает? Не прогонит, не поднимет на смех, не станет ругаться или крутить пальцем у виска, или глупо утешать, или разводить руками, или ещё как-то валять дурака? А может быть, он вообще ЗНАЕТ о чём всё это?!

Когда идея созрела, человек обычно пытается её осуществить. Иначе какой от неё толк?

Ну так вперёд, сказал я себе.

Встал со скамеечки и пошёл прямо к подъезду.

…Всё было просто. И дико. Получилось сделать от скамейки к дому лишь несколько шагов. А потом улица начала проворачиваться под ногами вхолостую, как эскалатор, если идти в направлении обратном его движению.

«Если шаги не приближают подъезд 136-го дома, то надо бежать – но не «от», а «к». – решил я.

И побежал.

И ничего почти не изменилось. Только ветер вдруг поднялся и пошёл снег.

Ветер и снег стали хлестать мне в лицо; было холодно и больно. Но это меня не остановило. Может, только рассердило. И заставило бежать быстрее, и сильнее отталкивать ногами землю. Снег нёсся мимо с какой-то неправдоподобной скоростью, словно я был не человек, а реактивный снаряд на взлёте. Даже как-то характерно и тонко хрипел вокруг воздух, разрываемый мной на этом диком бегу, и воздух мерцал, пытаясь заново сомкнуться вокруг меня, мерцал и уплотнялся подобно матовой линзе, всё сильнее и сильнее выгибающейся передо мной. А может, это был не воздух? Я стал чётко различать перед собою странную, текучую, зыбкую линзу, и сквозь стук собственного сердца начинал уже слышать отдалённые и нарастающие птичьи крики, словно стая фантастических, нездешних чаек всполошилась не на шутку и приближалась, невидимая и грозная, готовая остановить незваного пришельца. Пришельца? Но откуда – и куда?!