Василий Ардаматский - Ленинградская зима

После первых общих вопросов у него попросили предъявить продовольственную и хлебную карточки.

– Есть ли у вас дополнительные источники продовольствия? – спросил молоденький следователь.

– Нет, ничего нету, – ответил Давыдченко.

– А вы кого-нибудь снабжали продовольствием? Например, консервированными крабами?

– Никогда никого, – твердо ответил Давыдченко.

Молоденький чекист приказал по телефону привести в его кабинет Горина. Давыдченко немного успокоился. Горина он видел последний раз у Смальцова. А там ничего особенного не было – пили водку под крабы и трепались.

Горин вошел, поздоровался с Давыдченко, они опознали друг друга.

После формальных, полагающихся на очной ставке вопросов следователь зачитал показания Горина о том, что он получил продовольствие от Давыдченко.

– Что вы можете сказать по этому поводу? – спросил следователь.

– Все это неправда от первого до последнего слова, – ответил Давыдченко, возмущенно глядя на Горина.

– Вы настаиваете на своих показаниях? – спросил следователь у Горина.

– Нет, – глухо ответил он.

Давыдченко увели и вскоре отпустили, даже извинились перед ним на прощанье.

Следователь продолжал допрашивать Горина.

– Хорошо, мы запишем в протокол, что вы не знаете, откуда взялись продукты. Но вам легче от этого не станет, – терпеливо разъяснял следователь то, что юрист Горин прекрасно понимал и сам.

– Спекуляция продовольствием в осаждением городе – одно из самых тяжких уголовных преступлений, – продолжал следователь. – Вы в нем изобличены и сознались. Вас ждет суровое наказание. Но вы еще больше увеличиваете свою вину, не желая выдать сообщников.

– Могут меня расстрелять? – спросил Горин. Черты его красивого лица страшно заострились, на висках появились синие желваки.

– Что решит военный трибунал, я не знаю, – ответил следователь. – На фронте за мародерство расстреливают…

– В городе подобные прецеденты были?

– Были…

Допросы были прерваны на четыре дня из-за болезни Горина. Он ослаб, не мог подняться с лежака, стал впадать в апатию. Следователь выхлопотал для него дополнительно к пайку тарелку дрожжевого супа, но врач сказал, что это не голод, болезнь Горина – нервы, ее быстро не вылечить, нужно время.

Горин сильно изменился. Землистое лицо, щеки заросли черной щетиной, темные круги под опухшими глазами и глубокие складки у рта.

Следователь пришел в больницу неожиданно.

– Если я сообщу очень важное, могу ли я рассчитывать хоть на малейшее снисхождение? – спросил Горин.

– Чистосердечное признание, вы это знаете не хуже меня, всегда учитывается судом, – ответил следователь.

– Консервированные крабы я получил от человека, который, по моим предположениям, является немецким агентом.

– Повторите… – сказал следователь, не скрывая своего изумления.

Горин повторил и назвал имя агента – Павел Генрихович. Фамилии он не знал.

В дальнейшем Горин стойко держался версии, что с Павлом Генриховичем он встречался раньше только за картежным столом и ничего о нем не знал. Перед началом войны за этим Павлом Генриховичем оставался большой картежный долг, который он недавно отдал консервами, при этом Павел Генрихович пытался склонить его к шпионской работе, но Горин уклонился и обещал подумать.

– Как же вы собирались сообщить ему о результатах своих раздумий? – спросил Грушко.

– Он сказал, что найдет меня сам, – ответил Горин.

В показаниях Горина наметилось наконец нечто, ведущее к правде. В частности, Павел Генрихович. Опыт говорил, что преступник, пытаясь выкрутиться, может придумать все, что угодно, иногда удивительно правдоподобно, но выдумывать человека им, как правило, не удается. После некоторых специальных допросов Горина был составлен словесный портрет человека по имени Павел Генрихович.

Дверь без стука распахнулась, и я увидел высокого военного. Он окинул быстрым взглядом весь мой маленький номер, в котором не было ни порядка, ни чистоты, – уборщица была здесь последний раз месяца два назад.

– Ну и берлога! – весело сказал он. – Давай знакомиться, я из «Комсомолки». Маркевич, Николай, для знакомых – Коля. Слушай, мне сказали, будто ты каждый день говоришь с Москвой. Можешь ты подключить меня к своему разговору и соединить в Москве с одним номером? Прямо скажу: дело не служебное.

– Не могу. Я работаю по радиотелефону.

– Что это значит?

– Мои разговоры могут слушать все, кому не лень. Немцы в первую очередь.

– Э-э-э-э, не подходит. Аминь. – Маркевич сел на кровать, расстегнул шинель и спросил: – Ты как ешь свою хлебную пайку? Всю сразу или по частям?

– Делю на три части. Получается по ломтику – вроде бы иллюзия трехразового питания, – ответил я.

– А я ем сразу все. По крайней мере не иллюзия, а хоть раз, да реально, как-никак сто двадцать пять граммов. Ты как к Гёте относишься?

– К какому Гёте?

– Да господи, – Иоганн Вольфганг Гёте! – Маркевич встал и заходил – два шага в одну сторону, два – в другую.

– Откровенно сказать, я плохо его знаю. Разве что «Фауст»…

– Отлично, парень. Ты дико образованный тип. Скажи мне, однако, кто заставил нас вести философский разговор о том, как лучше съедать эту проклятую хлебную пайку? Не понимаешь? Фрицы нас заставили. Фрицы. А кто Гёте? Тоже фриц. Значит, и он виноват? Чушь! Верно? Знаешь, что я придумал? Гитлер уничтожил всех настоящих немцев и вместо них откормил на собственничестве и национализме совершенно новое, неслыханное племя зверей и идиотов, умеющих стрелять. А? Ничего теорийка? – Маркевич громко захохотал.

Так я познакомился с Николаем Маркевичем.

Захожу в булочную взять хлеб на день. Свет не горит. Через замороженное окно пробивается серый метельный день. Приглядевшись, вижу молчаливую очередь – человек десять. Подхожу, становлюсь и слышу:

– Здорово, пещерный зверь.

Маркевич!

Получили хлеб, вышли на улицу. Маркевич говорит:

– Будь свидетелем – Гитлер заплатит мне за эту командировочку.

И мы расстались.

Спустя несколько дней мы вместе получали у коменданта талоны на дрожжевой суп. По комнате, где выдавали талоны, ходил мальчик лет пяти, лицо с кулачок, синее. Откуда он здесь взялся, не знаю. Он ходил среди военных и заглядывал им в глаза, но ничего не просил. Мордашка у него была грязная, а в глазах жуткая тоска.

Мальчик подошел к нам.

– Ты же знаешь мою теорию – я ем утром, сразу весь, – сказал Маркевич.

Я вынул из кармана ломтик и дал мальчику.

Потом мы молча шли по Невскому.

– С завтрашнего дня буду делать, как ты, – буду делить хлеб на три кусочка, – сказал Маркевич.

Мы расстались на углу Садовой – он пошел в Публичную библиотеку.