Светлана Демченко - Любовь к президенту

Седой весь.

– Так и я ни весть какая!

– Какая, какая, да не такая. Все же на десятка полтора лет моложе?!

Сбросить бы мне их теперь! На руках, как невесту, внес бы в дом.

– И что?

– А то! Помнишь: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет»?

– Помню-помню. Такое не забывается.

Ветла стояла, прислонившись спиной к печке, и не верила, что перед ней хлопочет тот, о ком страдало ее сердце, многие годы ныло, тревожилось, тосковало.

– Ты как же решилась приехать в такую даль? Поди, километров, ой, сколько же это будет?

– Две тысячи. И что? Не страшно. Поезда, слава Богу, ездят, самолеты летают.

– Так, поди, поиздержалась, дорого ведь?

– Не дороже нашей с тобой жизни. И сколько ее осталось-то? Пролетела, пронеслась, родимая.

Так, слово за слово, выпив по кружке глинтвейна, и поужинали.

– А ты на «Ветлу» так и отзываешься по-прежнему?!

– Так только ты и зовешь меня так. Веталина я для всех.

Женщина открыла завязанный пакет, вынула из него привезенные подарки.

– Фотоаппарат? Да зачем? Мои руки-то к такой нежной аппаратуре не приучены.

– У тебя тут красотища, наверное, вокруг, природу будешь фотографировать.

– А зачем ее снимать, коли она каждый день перед глазами?

Заметив на лице женщины, промелькнувшую тень огорчения, молвил:

– Ладно-ладно, спасибо, конечно, не обижайся. Ты же меня знаешь…

– Знаю, похоже, не изменился. Что думаешь, то и говоришь.

– Ну, да, как ты там меня называла: мужиковатым, кажись? А я таким и есть. На то и мужик, чтобы этой самой мужиковатостью от него веяло и в словах, и в поступках. Иначе – размазня-размазней. Бабы бояться мужика должны!

– Скажешь такое. А вот я тебя и не боюсь. Ты же, как и все мужчины, в душе ребенок. Защиты ищешь.

– Может, и ищу, но баба об этом знать не должна.

– Это ж почему?

– Да потому, что на шею сядет.

– Ты хочешь сказать, что и я тебе на шею села, коли отвернулся от меня?

– Еще неизвестно кто от кого отвернулся. Не береди рану.

– А ты как был хулиганистым и вреднющим, таким и остался.

– Опять неудовольствие высказываешь, опять претензии?!

– Да куда уж мне, с претензиями-то к такой умной махине.

– Издеваешься, да? Ну, располнел, ну, постарел, так что же теперь? – с нескрываемой обидой хозяин отошел к печке, подбросил пару поленьев.

– Вот тут у стеночки будет очень тепло, иди сюда, грейся.

А под нос себе пробубнил:

– Солнце, все так же Есенина цитируешь? Помню, покорил меня, наверное, все его стихи наизусть выучил за эти годы?

– опять процитировал. – А имя-то мое не забыла?

– Ты же знаешь, Солнце ты у меня, а нарекли тебя неверно: Лука-Мука.

– Зато дочь Лукинична, Анфиса Лукинична. Скажешь, не звучит?

– Неплохо. Но ты был у меня Солнцем, им и останешься. Свет мой, лучик.

Ветла подошла к Луке…

Нет, не успела приблизиться, как в доме погас свет. Темень, не мешкая, завладела комнатой…

– Надо же, и сегодня гаснет. От движка хуторного свет.

Ребята чего-то опять нахимичили. Я уже было ругаться с ними начал, так вроде и не виновны они: то ветер сильный, то метель, то горючего нет… Жизнь – малина, в общем.

Где-то свечи есть у меня, поискать надо.

– Не нужно. Люблю в темноте сидеть, когда в печке огонь полыхает. Да разве только в печке?! «Сердце ноет и болит, о любви все говорит»…

Лука открыл настежь дверцу печки. Враз посветлело, глаза начали привыкать к этому теплому сумраку.

– Это твои стихи? Я помню, ты много сочинял.

– Водился такой грех за мной, был.

Повернувшись к женщине, его руки вдруг сами, почти произвольно потянулись к ней.

– Милая, – только и выдохнул, – милая, сколько же ночей я провел в мыслях о тебе, о нас! Как я ругал себя, когда мы ссорились…

Мужчина осыпал женщину поцелуями, все ее лицо.

Ветла осторожно отстранила голову, взяла руки Луки в свои, поднесла их к своим губам, прижала их и…замерла. Лука ощутил на пальцах горячую влагу. Женщина не рыдала, не вздрагивала. Просто слезы катились, лились из ее глаз.

– Ты плачешь? Почему?

– Подожди, давай присядем.

Хозяин принес две табуретки.

– Присаживайся. Вот здесь у печки и поговорим.

Ветла сняла с плеч пуховый платок, послушно села.

– Ну, как ты, рассказывай, – обратилась к Луке.

– А что рассказывать? Вышел на пенсию два года назад. Живу. Городскую квартиру оставил детям. Дом этот – еще родительский. Отремонтировал, нормалек. Остался один, если ты об этом. Жена давно ушла. С «чумачедчим» жить не захотела.

– Еще чего? Где только таких слов набрался?

– Так внучок приезжает и распевает песню каких-то Насти и Потапа.

Так и поет: «Чумачедчая я, чумачедчая я».

– А не женился-то чего?

– Ты еще спрашиваешь?! Сколько времени с тобой провел? Больше года. Эту командировку мне не забыть. Это было лучшее время в моей жизни. Душевное какое-то. Вот так в мыслях о тебе и пронеслись эти годы. А ты как?

– Спасибо. Ох, и люблю я вот так греться у печки, – Ветла перевела разговор. – Ничто так не передает чувство дома, родного очага, как время, когда разгорается огонь в печи, когда она оживает. Без печи нет избы. В этом огне заложено какое-то священнодействие. Ведь правда?

– Правда.

– Натопит, бывало, бабушка «грубку», как мы называли тогда печку, присядем вот так, насыплет в подол семечек, и пошло-поехало. О чем только не расскажет. Все больше о молодости своей вспоминала. Как с дедулей познакомилась. Молодцеватым был. Играл на гуслях, гармошке. Никакая свадьба без него не обходилась. Пел красиво. И не одна девка-то сохла по нему. Ан-нет, приглянулась ему Пелагея, взял ее в жены совсем молоденькую, и шестнадцати еще не было. Шестеро деток родила.

Только недолгим ее счастье женское было. В тридцать три года деда не стало. Тиф сразил. Так что в двадцать пять лет бабушка уже и овдовела. Я часто, приезжая на каникулы к ней, потом спрашивала, была ли она за дедом счастлива, почему замуж-то больше не выходила? Ведь красивой была. Коса толстенная, как завернет вокруг головы, ну, типичная тебе гоголевская Оксана, глазищи большие, карие, раскосые, с поволокой, румяная – кровь с молоком.