Татьяна Короткова - Картонная мадонна. Вольное изложение одной мистификации

Затем стали съезжаться гости.

Лиля совсем оробела. Как она явится в незнакомый дом, ночью, такая непохожая на этих элегантных людей? А что, если ее сразу же развернут? Где искать извозчика? Ужас! И почему она не расспросила Волошина обо всем подробно? Скорей бы он приехал!

Гости зачастили, Лиля уже не успевала рассмотреть фигуры и лица. Наконец, решилась, пересекла дорогу и открыла дверь парадного под скульптурами атлантов.

Освещение лестницы было обильным: Лиля загляделась на бра и светильники, на огромный ковер под ногами, на голландскую изразцовую печь, на широкую мраморную лестницу с чистой дорожкой, на телефонный аппарат, стоявший на гладком столике, на плетеное кресло рядом.

– Позвольте ваше пальто! – обратился к ней швейцар, – Или хотите снять наверху?

Швейцар открывал двери всем входящим, а в промежутке сидел на маленькой табуретке. Вот и сейчас он приподнял перед Лилей фуражку с золотым околышем и протянул руку, готовый помочь.

Лиля разрешила снять с нее пальто, оно перекочевало на большую вешалку в глубине вестибюля.

– Я в квартиру двадцать четыре.

Швейцар кивнул, подвел ее к двери лифта и нажал на кнопку.

– С пятого этажа пешочком-с.

Лиля вошла в лифт, он плавно понесся вверх.

***

В квартире №24 было шумно. Лиля поднималась по лестнице, чувствуя запахи табака и пудры – на площадке у мраморных статуй трех богинь томно курила женщина в вечернем платье и жемчужной нитке, а мужчина во фраке пожирал ее глазами. Лиля поздоровалась.

– Интересно, – хмыкнула женщина на Лилины «бриллианты».

Лиля холодной рукой дернула колокольчик. Дверь открыла горничная с гладкой прической.

– Прошу, – сказала она сухо и пропустила Лилю в переднюю.

Лиля обрадовалась, что ничего не нужно объяснять прислуге, прошла, заметила вешалку с множеством пальто, особняком висела облезлая меховая накидка. Свет коридора был приглушенный.

– Прошу, – пригласила горничная снова.

Лиля пошла за ней. Стены украшали картины, среди них – огромный, в рост, портрет дамы-львицы в траурной раме. Лиля невольно задержалась у портрета.

– Вам сюда, – горничная указала на дверь, за которой слышалось чье-то заунывно-ритмичное чтение.

В дверь снова позвонили, горничная пошла открывать.

Лиля разглядывала портрет, отступив в небольшую нишу коридора. Сказать по правде, она медлила, все надеялась, что вот-вот появится Макс и возьмет ее под опеку. И тут, из ниши, Лиля вдруг увидела, как в квартиру стремительно вошла, почти ворвалась стройная женщина.

– Постойте, к нему нельзя! – неслась за ней горничная, но женщина не обращала внимания.

Лиля посмотрела им вслед: незнакомка была в темном облегающем платье, в шляпке с вуалью, из-под шляпки вились блестящие медно-красные локоны.

Обе скрылись за поворотом коридорного лабиринта. И тут, наконец, появился Макс.

…Он сам открыл незапертую входную дверь, повесил шляпу на вешалку, вид у него был озабоченный.

– Максимилиан Александрович! – обрадовалась Лиля.

– О! – изумился Волошин, – Что же вы прячетесь? Пойдемте, пойдемте!

Взял ее за плечи, подвел к двери в гостиную и распахнул ее.

Гостиная была полна народу. Кто-то стоял, кто-то сидел в викторианских, обитых гобеленом, креслах, кто-то полулежал на многочисленных подушках прямо на полу. В комнате горели десятки свечей, от них пахло медом, воском и сладким запахом индийских ритуальных курений.

Все лица были обращены в центр гостиной, куда-то вниз. Оттуда – от пола – шел отрывистой, гнусавый, будто лающий, голос:

– Верю, дерзкий! Ты поставишь по Земле ряды ветрил. Ты своей рукой направишь бег планеты меж светил. И насельники вселенной, те, чей путь ты пересек, повторят привет священный: будь прославлен, Человек!

Раздались аплодисменты, впрочем, довольно прохладные. Макс продвинул Лилю чуть вперед, и из-за спин она увидела мужчину, сидящего на ковре с видом маленького Бонапарта.

– Брюсов, – шепнул Лиле Волошин, – издатель «Весов». Весь в хлопотах – журнал закрывается. Поэт он хороший. Но слишком изнуряет себя: пишет каждый день определенные часы, горд собой ужасно. Жаль его.

Лиля узнала Брюсова: к этому широкоскулому, похожему на купца-азиата, редактору несколько месяцев назад она носила свои стихи. Отверг, не объясняясь, сказался занятым. Но Лиля хорошо запомнила его оценивающий взгляд.

– Валерий Яковлевич, пишите прозой! – насмешливо произнес молодой человек, чем-то напоминающий пасторального пастушка, он лениво жонглировал апельсином, – Не грешите поэзией.

На «пастушка» зашикали – Брюсов поднялся, казался задетым.

– Городецкий. Ревнив ко всем, особенно к тем, кто обласкан хозяином, – шепнул Лиле Макс.

– А мне ваши стихи нравятся! – сказал жеманный, щуплый человек в годах, с мечтательными, чуть скошенными глазами навыкате и пунцовым, точно крашеным помадой, ртом.

– Кузмин… – шепнул Волошин, – Что о нем сказать, чтобы не смутить вашу невинность? А, знаю! Прекрасно поет.

Рядом стоял и посматривал на них мужчина лет сорока с зализанными на пробор волосами.

– Стихи не должны нравиться – они должны пленять! – возразил он.

– Костя Сомов, отличный портретист… – продолжал сообщать Макс.

– Да вы его не слушайте, – вступился импозантный джентльмен, – в ваших стихах есть ощущение полета в неизведанные пропасти будущего. Эта оглушенность сознания, обнаженность закаленных нервов, которая превращает человеческий мозг в аппарат…

– Маковский, – шепнул Лиле Макс, – критик. Знатный сердцеед.

– Право, скучно! Одно и то же! А давайте в слона! – воскликнула дама в жемчужной нитке.

– Анюта, сундук! – закричали наперебой, и началась кутерьма.

Кто-то из мужчин выбежал в коридор и тотчас вернулся, помогая горничной втаскивать плетеный короб. Из короба во все руки стали доставать куски разноцветной материи, сооружать чалмы и драпироваться, наподобие индийцев.

– Уберите свечи подальше! Дайте мне эту шаль! Какой вы неуклюжий, Всеволод, и как вас выносят зрители?! – закричали вокруг.

– Запоминайте, – шептал Макс Лиле на ухо, – Этот носатый – Мейерхольд, стихов не пишет, но, кажется, из него выйдет толк в театре. А вот тот, похожий на клоуна – Белый. И, взгляните туда – видите, в кресле у окна сидит старик с головой Дон Кихота? Это Анненский, инспектор Петербургского учебного округа. Лучший поэт современности, уж мне поверьте. Вот вам, Лиля, наш «зверинец».

Мейерхольда, угловатого и длинного, обрядили, наконец, в слона, с ушами и хоботом, приставили к нему еще одного – второй парой ног, сверху кинули серый плед – слон пошел гулять по гостиной, шатаясь и топая прямо на дам, те с визгом разбегались.

Лиля заметила среди гостей и Толстого, он в общей потасовке не участвовал – стоял с бокалом, переговаривался о чем-то с щегольски одетым молодым человеком, его Лиля видела на вечере в Горном институте. Макс проследил взгляд.