Алексей Ивин - Прелесть дикой жизни

Только и нашлось живописности на всем маршруте, что в одном месте поваленная кроной на другой берег, как мост, крупная береза, а в другом – глубоко подмытые извитые корни живописной корявой сосны, которую хоть бы и сфотографировать в альбом с натуры не помешало, – этакая мангровая заросль. Повсюду сквозь плотный покров осенней белесой травы пробивалась свежая зеленая, а сныть по углам ольховника – та уже вымахала в развернутый лист. Хлодунов ощущал томные настойчивые позывы к возрождению, толчки былого счастья, когда он юношей вот так же бродил по рощам, оврагам и ручьям, не понимая своих сил; он тогда только что не пел от избытка сильных и разных влечений.

Вы, когда планируете будущность, вы ведь вначале воспроизводите будущую возможность мысленно, – не правда ли? Вы представляете, что следует заказать билет, выкупить его, успеть на такой-то поезд на пересадочной станции и беспокоитесь, достанется ли вам в Логатове на автобусной станции билет в Тодиму (от коми-пермяцкого Tod – болотистая местность), – ведь летний туристический сезон еще не начался, – или все же придется заночевать в гостинице? Свои возможные действия вы хотя бы на секунду, но представляете, предваряете. Но Хлодунов не таков. На другой день он отправился в третье заветное место – пешком по шпалам запущенной ширококолейной ветки ж/д. Сразу за неогороженным мостиком рельсы вели в высокий суровый и хмурый ельник, такой темный, что шпалы замшели, поросли брусничником и густыми вершковыми елочками. Слева под насыпью в ельнике еще стояла весенняя вода, справа так и хотелось пройтись, огибая темные ели, по обочине по уже обсохшему зеленому плотному мху. Рельсы здесь не блестели, как на накатанных путях, а тускло ржавели, по ним давно не ездили тепловозы, разве только маневровые: ветка когда-то была проложена в богатый санаторий, который ныне закрылся и гнил в запустении в глубоком лесу по берегам тоже заброшенных песчаных карьеров. Это было в восьми километрах от города; Хлодунов однажды, еще в свои энтузиастические дни, ходил туда за рыжиками и волнушками и набрал большую корзину. Но все же это было далековато, ноги отобьешь, шагая по шпалам в такую даль. Старый живописный лес был только вот здесь, при начале ветки, и там, возле санатория, а все остальное пространство поросло густым тощим березняком и хилым сосняком, какой заполоняет былые порубки (здесь лес вырубали в годы войны, следовательно, новой поросли было не меньше шестидесяти лет, чего о ней никак не скажешь: худые извитые деревца в мужскую руку толщиной; здесь еще даже грибы толком не росли и старые пни не везде расселись и иструхли).

Семеня со шпалы на шпалу, а то и забирая по две, Хлодунов вышел на эти открытые пространства, увидел горизонт и небо с кучевыми облаками поверх жидких берез, едва одетых акварельной листвой, и ему здесь опять понравилось, как всегда. Главное, что виделось далеко вперед. Казалось бы, разве это город – Радов, но и он везде по горизонтали застроен домами, завешен мостами, стрелами кранов и загорожен частоколом фонарных столбов. А здесь был уединенный мир тишины, бабочек, первых цветов, а если ветер усиливался, то и зеленого шума. Через неделю в сильный ветер, когда березы и осины обрастут уже в полную силу и развернутся всеми листьями, какое здесь будет веселье, какое отдохновение и проникновенный покой! Через двести метров Хлодунов свернул направо на старую пустынную дорогу (видимо, еще с тех времен, когда здесь были делянки и вывозили бревна), снял куртку, повесил ее на придорожный куст и, засучивая оба рукава, приступил к разжиганию костра. О, здесь это не было проблемой, потому что бересты было кругом навалом. Костер в сухой дорожной колее вскоре запылал. Мелиоратор леса Артемий Хлодунов методично ходил по обеим колеям в обе стороны (к железной дороге на сотню метров и от костра прочь примерно на столько же) и весь сухостой, какой встречался, прилежно стаскивал к костру. Деревца, еще не совсем проснувшиеся, а здесь и по кюветам отчего-то во множестве засохшие, казались ему больными детьми, в золотухе и рахите, которым безотлагательно следует помочь. Ну, что это за безобразие! Отчего они сохнут-то на таком просторе? Ладно бы в гуще леса, а здесь-то, на просторе, по канавам, – чего бы им сохнуть? Уж не опыляют ли их с кукурузников гербицидами? Да, но с какой вроде бы целью? – строить здесь ничего не собираются, на этих пустошах, о клещевом энцефалите тоже давно не слышно. Хлодунов понимал, что весне надо помогать: солнце уже и сквозь рубашку донимало зноем, иногда, с завыванием и несколько раз облетев, уносился прочь залетный шмель или бабочка желтушка опасно взмывала над костром. На песчаной дороге нечего было опасаться наделать пожару, и Хлодунов всё добавлял и добавлял хворосту в огонь. Крупного валежника вокруг не было, даже и в глубине леса, а засохлые вицы уже через час закончились в обе стороны. Хлодунов остался не доволен, что не понадобилось усиленной мелиоративной работы, а достаточно оказалось косметического ремонта вдоль дороги. «Чего я делаю? Ведь за это не платят. А в действительности мне нужны деньги, мани-мани, а не эти глупости бессмысленного альтруизма, – думал Хлодунов, сидя на толстой крепкой колоде и чуть сбоку наблюдая за потухающим костром. Вокруг колоды и поблизости он тоже прибрал все руины и обсевки, а огромная колода, недопил, похоже, так и пролежала все шестьдесят лет, не поддавшись даже лесным муравьям, – крепкая такая, гладкая, с круглыми дырками кое-где по тулову. – Мне нужно что-то менять в жизни, раз меня не принимают на работу, хотя бы в то же лесничество, а косность и безнадега всё сильнее одолевают. Что там говорится про меня в предсказаниях гороскопа? Что люди под этим знаком предпочитают расплачиваться не деньгами, а собственным телом. Помилуйте, что за вздор! Не из скупости же я плачу телом, а потому что не в силах ничего подзаработать и решать проблемы цивилизованно – через кредитную карту. Первичные приметы настоящего хищника – зубы, когти, глаза – мне давно пора покупать, раз я их утратил в борьбе за существование, а где деньги? Я же нищий, вот и расплачиваюсь телом. В следующий раз эти хищники из социума уже внедрят в меня тяжелую болезнь или как-то иначе поставят на край, и заберут уже всю душу: раз нечем заплатить, помирай. Но я еще не жил, суки! Я еще не видел счастливых дней, а постоянно прибегал к таким вот паллиативам: посидеть у костра, вздремнуть возле удочки. Но одни только коммунальщики (commune – вместе, заедино, по-семейному) вытрясают из меня почти половину доходов: я плачу им за то, что пожелал иметь затворническую камеру в сорок квадратных метров, а не в десять. Умники чертовы: они говорят, десять квадратных метров на человека – достаточное жизненное пространство. Да мне всей этой округи в собственность мало, скоты, а не то что конуры в многоэтажном доме».

Читать дальше