Владимир Положенцев - Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова

– По грехом нашим и беды, – вздохнул Филипп. – За всё плата наступает. Облегчи душу, не томись. Туда, – указал он посохом на потолок, – кроме неё ничего не возьмешь. А она должна быть чиста, аки слеза младенца. Распусти опричнину, помилуй обреченных, покайся за невинноубиенных.

– Всё сделаю, Филлипушка, токма оставь меня покуда, сил нет.

– Оставлю, государь Иван Васильевич. Крепись.

Митрополит собрался уже уходить, на пороге задержался:

– Меня зело судьба великой духовной ценности беспокоит, что с ней будет, ежели… О либерии бабки твоей Софьи размышляю. Кому она без тебя надобна окажется? Растащат, немцам проклятым продадут, а то и вовсе спалят.

– На тебя уповаю, святейший. На твою волю. Поступай как знаешь. Вывези её из Кремля хотя бы в Коломенское, да спрячь покуда в одной из деревенек.

– Так и сделаю, государь.

Слегка поклонившись, митрополит наконец вышел.

Из двери, что вела в столовую палату, тут же появился Василий Губов. На его лице играла широкая улыбка.

– Ишь, поверил, «распусти опричнину», «покайся за невинноубиенных». То же мне, советчик.

– Ну, зубоскал! – резко отдернул занавеску царь. – Не тебе, холопу, над Его высокопреосвященством насмехаться!

– А что, – пожал плечами стряпчий, – я ничего. Просто славно получилось с твоей хворобой. Москва, сказывают, как улей гудит. Филипп-то недаром о твоей либерии печется, не иначе Риму вернуть вознамерился.

– Для чего? – сел на кровати государь.

– Э-э, думаю, митрополит далеко глядит. После твоей кончины… прости государь, кромешники разбегутся, аки зайцы, а войско воевать в Ливонии перестанет. Заявится сюда беспрепятственно Сигизмунд Август, слева направо креститься заставит. Тут-то и выйдет Филипп во всей красе – я, мол, первый с Римом задружился, мне и честь.

Иван подумал, потом рассмеялся:

– Это ты, кажись, хватил. Филипп за православную веру голову отдаст. Хотя… Либерию все ж пусть в Коломенское свезёт, поглядим что далее делать станет. Мне она всё одно покуда без надобности. Давно бы следовало этого попа в каком-нибудь монастыре запереть. Хоть бы в Богоявленском.

– Для чего же возвысил?

– Народ его почитает. К тому же лучше иметь ворога перед глазами, нежели за спиной. Всему свое время.

– На народ оглядываться, без порток останешься, а то и без башки, – ответил Губов и опустился на резной царский трон, который сам утром припер из приемной палаты. – Народ – что стадо баранов, куда погонят, туда и побежит. Когда он прав-то был? Только смуты устраивать. Потому господь и создал царей, чтобы этим стадом управлять.

Государь поднялся с ложа, подошел к столу, налил из шумерского бронзового кувшина с гнутым носиком вина.

– И ты ужо примеряешься?

Василий испуганно соскочил с трона.

– Что ты, государь, я ненароком.

– Ненароком хрен с пророком, – захохотал Иван Васильевич. – Ладно, к делу. Более ко мне никого не пускать, болен и всё. Машку тоже, устроила тут балаган.

После заутренней прибегала Мария Темрюковна. Царица была уже хмельна. То ли от радости, то ли в самом деле от горя, не поймешь. Ивана всего слезами и соплями измазала. Пришлось терпеть, не прогонишь же жезлом, когда в бессилии пребываешь. Стонала, убивалась возле его ног, молила за всё простить, а напоследок приложилась к шумерскому кувшинчику, икнула и исчезла.

– Веди Бориску, – приказал государь.

Из столовой палаты, которая соединялась лестницей с кухней, появился Годунов. Волосы взлохмачены, глаза горят, нос загнут как у ястреба. Ни испуга, ни почитания на лице. Правда, в дверях застыл, но не от робости, а от удивления – в царских покоях еще ни разу не доводилось бывать. Предполагал увидеть несказанное великолепие, а тут – тяжелые беленые своды, собранные в аляповатый лепной цветок, кровать, стол, да стул, каких кругом полно. Только резной трон говорил о том, что это царская опочивальня. И что самое удивительное – ни одной иконы.

Низко поклонился, приложив руку к груди.

– Как дядя? – подойдя к юноше вплотную спросил Иван Васильевич. – Оклемался после знакомства с Петькой Хомутовым?

– Медвежьим салом мажут, государь, – уклончиво ответил тот.

– Ты, гляжу, парень шустрый. Будешь мне верен, аки пес?

– До конца дней своих, государь.

– Ты дьяка-то угробил?

– Нет, государь.

– А кто?

– Не знаю.

– Вот и я не ведаю. Оттого и заболел. Видишь, еле на ногах стою?

Борис промолчал.

– Да токмо у меня ум ясный и рука тверда.

Царь схватил Годунова за черный чуб, притянул к себе. Оцарапал жесткой бородой.

– Пугать не буду, ты не пужливый. Станешь верно служить, опричником пожалую. А то и главным. Заместо Малюты хочешь? Он, сказывают, супротив меня измену замыслил, ядом хотел отравить. Через повара мого Маляву.

– Как же это возможно, государь?

– А ты не перебивай, когда царь говорит. Ах, какие глаза…

Отпихнул Бориса, сел на стул.

– Об том, что я в здравии знает только Васька, Малява и теперь ты. Уразумел для чего?

– Нет, государь, – честно признался Годунов.

– Чтоб убить ядовитую змею, нужно на время затаиться. А вот когда она подползет ближе и раздавить сапогом. В коробке, которую должен был передать Маляве князь Старицкий от Малюты, яда не было.

– Во-от, как… Григорий Лукьянович хотел очернить князя в твоих глазах, государь, и тем больше возвыситься, – быстро догадался Борис. – Для того и дьяка к тебе послал. Тимофей Никитин должен был опередить князя. Раз коробица у тебя, значит, твой брат не передал её Маляве. Но ты вдруг смертельно заболел и теперь все в раздрае – почему, что произошло? Будут думать, что тебя все одно кто-то отравил, начнут выяснять отношения. Настоящий змий обязательно выползет на свет, государь.

Иван Васильевич даже цокнул несколько раз языком. Уже понял, что мальчонка умен, но такой проворной сметливости от него никак не ожидал. Встал, опять подошел к Борису. Внимательно его оглядел.

– Ну, да, – наконец произнес он, – а Тимошка Малюте всю игру попутал, взял да и напоролся на кинжал.

– Выходит так.

– Вот ты и распутаешь этот клубок.

– Я?! – воскликнул Борис, забыв что находится у царя.

– Завтра поедешь с Губовым в Москву. Он тебе всё расскажет. Васька, неси схиму, в подвал Троицкий молиться пойду.

– Ты же при смерти!

– Ах, да! – стукнул себя по лбу Иван Васильевич. – Тогда пошли оба вон, надоели.

Стража княжеского дома оказалась неприветлива и чрезмерна осторожна. Видимо, хозяин дал соответствующие наставления.

– Чего надобно, полуношники? Проезжайте, покуда живы.

– Ты с кем так смел, басалай! – вертясь на сноровистом коне, крикнул в полутьму Бакуня. – Не видишь, кого спроваживаешь?

– А мне хоть ты сам Малюта. Не велено. Щас из пещали-то пульну, потом погляжу кто ты таков. Ха-ха.