Андрe Лори - Через океан

— Не бойся! — сказал Раймунд, — я не причиню тебе зла. Когда ты сможешь, ты скажешь мне адрес своих родителей, и я отведу тебя к ним!

— У меня нет их, — тихо ответил ребенок.

— Но ты, наверное, живешь же где-нибудь?

— Нет! У меня нет дома!

Раймунд молча рассматривал раненого мальчугана, который теперь дышал свободнее и, по-видимому, восстановил свои силы. На нем была грубая холщовая рубашка, куртка и панталоны из серого сукна, — ни жилета, ни чулок, на ногах пара грубых башмаков, а у воротника куртки бросающийся в глаза белый номер. Это была, по-видимому, форма исправительного заведения.

— Ты бежал из тюрьмы? — спросил молодой человек, окончив осмотр.

Ребенок расплакался, не отвечая ни слова.

— Пожалуйста, сударь, не отводите меня назад, умоляю вас! — сказал он.

— Успокойся, это не мое дело: я не жандарм. Я отведу тебя в гостиницу и велю дать тебе пообедать; ты, наверно, очень проголодался. Затем, если захочешь, ты скажешь мне, кто ты, и я тебе охотно помогу, если только окажусь в состоянии. Ну, сделай маленькое усилие!

Ребенок, ободренный этими ласковыми словами и открытой и доброй физиономией своего нового друга, встал на ноги и попытался сделать несколько шагов. Но он был так слаб, что один не смог бы дойти до гостиницы, и Раймунд, то поддерживая его, то неся на руках, помог ему пройти эти несколько сот метров, отделявшие их от нее. Перед гостиницей Раймунд срезал с воротника куртки перочинным ножом номер, который мог бы выдать беглеца; потом, придя в гостиницу, велел подать хороший обед. Этого было довольно, чтобы приобрести полное доверие ребенка.

— Как тебя зовут? — спросил Раймунд, когда мальчик покончил с тарелкой супа и выпил стакан вина.

— Меня зовут Кассулэ, но это только прозвище! — ответил мальчуган, — я родом из Castelnaudary, и так как я все говорил о «кассулэ», любимом кушанье моей родины, то товарищи в конце концов и прозвали меня так. У нас же меня звали Мишелем…

— Где это «у нас»?

— В Tizarne, на хуторе, где я пас свиней.

— Твои родители арендовали хутор?

— Нет! У меня никогда не было родителей, — возразил ребенок, — или, по крайней мере, я их никогда не знал. У меня был только маленький брат, его звали Кадэ; ему, кажется, было семь лет, а мне девять, но я не знаю этого наверняка, так как у нас никогда не было ни отца, ни матери, чтобы сосчитать наши года.

— Кто же заботился о вас?

— Никто… Кадэ собирал навоз по дорогам, и когда набирал его полную корзину, то господин Тессейр давал ему кусок хлеба.

— Господин Тессейр?

— Да, очень богатый виноторговец. Tizarne принадлежал ему, и он позволял нам ночевать в конюшне. Мы там не мерзли и чувствовали себя прекрасно. По воскресеньям мы ходили к господину Тессейру, который давал нам по два су, чтобы мы купили себе ячменного сахара. Несколько раз одна дама подзывала к себе на улице Кадэ и давала ему по пиастрику. Кадэ был так красив!.. Совсем крошка, бледненький, с громадными черными глазами и кудрявой головкой. Мы очень любили друг друга… — Кассулэ рассказывал все это так просто и наивно. Разгорячившись от обеда, ободренный добротой Раймунда, он забыл все свои невзгоды. Его смуглое и уже с отпечатком горя лицо приняло более спокойное, веселое выражение. Хотя он и не был красив, но его подвижное лицо дышало умом. Он, очевидно, имел любящее сердце и был глубоко предан своему маленькому брату. Как же это случилось, что он попал в исправительное заведение?

Раймунд вдруг спросил его об этом.

— Это случилось три года тому назад. Однажды старший приказчик вернулся с рынка из Castelnaudary и сказал нам, что господин Тессейр умер. Мы очень сильно горевали, так как он был добр к нам, и со слезами проводили его на кладбище. Но мы и не подозревали того, что нас ожидало. Сначала продано было имение, а затем пришли люди, чтобы разрушить хутор и очистить место для свечной фабрики. Свиней всех отправили на базар, так что я остался без работы; мы с Кадэ искали, но никто нам не давал ее. С нами обращались, как с бродягами и лжецами, и хотели пустить нас по миру. Тогда мы отправились искать работу в окрестностях Тулузы и Ажана. Иногда мы помогали при уборке хлеба или винограда; летом и осенью все еще шло недурно.

— Но наступила зима, у нас больше не было работы, и мы не знали, как быть. Однажды, это было в Ажане, куда мы кое-как доплелись, было очень холодно, и мы ничего не ели уже второй день. Кадэ не в силах был больше идти и плачем своим раздирал мое сердце. Тогда я сказал ему: «Подожди меня вон там, на ступеньках этой церкви, я пойду просить милостыню!»

— Уверяю вас, сударь, что это было в первый раз. Я отправился по городу, но в это время пошел снег, наступала ночь; на улицах почти никого не было. Наконец я увидал какого-то господина, который, застегивая пальто, выходил из одного дома. Я подошел к нему и попросил у него су для своего маленького брата, умиравшего с голоду. Но господин резко оттолкнул меня и, обозвав меня негодяем и лентяем, сказал, что в мои года стыдно просить милостыню… Когда он ушел, я увидел на земле, в снегу, что-то черное, — это оказался портфель. Я поднял его и бегом бросился за господином, который, несомненно, только что обронил его.

Хотя он шел очень быстро, но я догнал его и потянул за полу пальто; от холода, волнения и быстрого бега у меня прерывалось дыхание, так что я не мог произнести ни одного слова.

— Опять ты!.. Что у тебя в руках?.. Мой портфель! Ты только что украл его у меня, несчастный?..

— Не дав времени мне объясниться, он схватил меня за шиворот и отвел в полицию.

— Я был в лохмотьях, без пристанища и документов, никто в Ажане не знал меня, а мой обвинитель был известный коммерсант. Очевидно, ему поверили и осудили меня. Моего братишку подняли на церковных ступенях, где я умолял поискать его, и отослали в Castelnaudary, чтобы воспитать на общественный счет. Что же касается меня, то обвиненный в бродяжничестве, нищенстве и краже, по решению суда, я был заключен в исправительное заведение. Но самым большим горем для меня было то, что через шесть месяцев умер в больнице Кадэ, умер, не повидав больше меня. Директор сообщил мне об этом две недели спустя и дал прочитать официальную бумагу, извещавшую меня о смерти брата…

— Что еще сказать вам, сударь?

— Мысль до двадцати лет остаться в этой тюрьме была для меня ненавистна. Если бы вы знали, что там происходит и как трудно там не сделаться вором, если не был им, входя туда! Три раза я уже пытался бежать оттуда, но каждый раз меня ловили, и от этих попыток только удваивалась строгость ко мне. Наконец, третьего дня мне удалось бежать через водосточную трубу, проложенную над центральным двором; ее ремонтировали в это время. Я дошел потом до железной дороги и пробрался на товарный поезд, нагруженный пустыми бочками. У меня был план добраться до Бордо, а затем спрятаться в трюм какого-нибудь готового к отплытию корабля, чтобы он увез меня подальше отсюда. Все произошло, как я хотел, и мне удалось в течение двух суток обманывать бдительность поездной бригады, прячась среди бочек.