Густав Эмар - Масорка

— Ах, нет! Нет! — горячо воскликнула молодая женщина. — Я и себя, и весь мой дом, и все мое состояние предоставляю в полное ваше распоряжение!

— Благодарю тебя, Эрмоса, и я, и друг мой, мы, конечно, очень ценим твое великодушие и самоотверженность, но эти твои добродетели не должны послужить тебе во вред в глазах наших притеснителей и губителей. Луис останется у тебя в доме не долее, чем того потребуют предписания врача, я полагаю, дня три-четыре, не более.

— Неужели так мало? Нет, это невозможно! Быть может, раны его серьезны, заставить его так скоро встать с постели — это безбожно! Я человек свободный, одинокий, живу уединенно, потому что такая жизнь мне нравится; меня лишь очень редко посещает кое-кто из моих немногочисленных друзей — весь левый флигель дома пустует, там можно будет приготовить удобное помещение для дона Луиса совершенно в стороне от моих комнат.

— Благодарю, благодарю, прекрасная моя Эрмоса, но, может быть, дону Луису нельзя будет остаться у тебя: это будет зависеть от многого, я сам узнаю об этом только завтра. А теперь следует позаботиться о помещении для нашего больного и о постели для него, чтобы я мог уложить его сразу же после перевязки.

— Да, да, — отозвалась молодая женщина, — пойдем со мной. — И, взяв со стола свечу, она быстро пошла сперва в свою хорошенькую спальню, а затем в уборную, где перед этим умывался дон Мигель.

Донья Эрмоса взяла со стола в уборной большой ключ и отворила им дверь той комнаты, в которой крепким детским сном спала маленькая Лиза. Пройдя мимо нее в сопровождении своего кузена, донья Эрмоса отворила еще одну дверь и вышла во внутренний двор. Перейдя через двор, они очутились в другом конце дома, противоположном тому, в котором жила сама хозяйка. Пройдя темную, ничем не освещенную широкую галерею, которая заканчивалась красиво убранным помещением, состоящим из нескольких удобных и уютных комнат, они остановились.

— Вот здесь, — сказала донья Эрмоса, ставя свечу на один из столов, — твоему другу будет удобно и покойно: здесь жил до последнего времени один родственник моего покойного мужа — он уехал всего два дня назад. Тут найдется все, что может понадобиться дону Луису, — добавила она и, раскрыв бельевой шкаф, достала из него свежее постельное белье, раскинула тюфяк и стала застилать кровать с нежной заботливостью и старанием сердечной и доброжелательной женщины, любящей оказать помощь и ласку каждому человеку.

Тем временем дон Мигель тщательно осматривал маленькую гостиную и столовую, выходившую в прихожую, как раз против той комнаты, в которую он вошел час тому назад со своим раненым другом на руках.

— Скажи, Эрмоса, куда выходят окна этой комнаты, — спросил дон Мигель, указывая на окна той комнаты, которая предназначалась для спальни дона Луиса.

— На ту галерею, куда входят с улицы, когда подъезжают к главному подъезду.

— Ах, да, помню, слышишь — шум?

— Да… это, кажется, конский топот! — воскликнула молодая женщина с замиранием сердца. — Боже мой! Кто бы это мог быть?! — добавила она чуть слышно, все более бледнея.

Дон Мигель проворно перенес свечу в другую комнату, ставни которой были наглухо заперты и, вернувшись, прильнул лицом к стеклу окна.

— Это они! — сказал он. — Парсеваль и Хосе! О, что за благородная душа этот добрейший Парсеваль!

С этими словами дон Мигель поспешил внести снова свечу, которую он спрятал из предосторожности.

Это действительно были Хосе и знаменитый доктор философии и медицины, а также опытный хирург Парсеваль. Хосе отворил калитку и, пропустив в нее доктора Парсеваля, сам повел лошадей в конюшню.

— Спасибо вам, дорогой сеньор, — сказал дон Мигель, выйдя навстречу приезжему до половины двора и с благодарностью пожимая ему руку.

— Дайте скорее взглянуть на Бельграно, друг мой, в этих случаях не следует терять времени! — прервал он излияния благодарности молодого человека.

— Сию минуту, — сказал дон Мигель, вводя доктора в ту комнату, где находилась его кузина, Хосе нес за доктором ящик, по-видимому, очень тяжелый.

— Дорогой доктор, вы привезли все, что вам может понадобиться для перевязки, как я о том просил вас в своем письме?

— Кажется, да, — отозвался доктор, раскланиваясь с доньей Эрмосой, — мне понадобятся только бинты.

Дон Мигель многозначительно переглянулся с молодой женщиной, которая тотчас же вышла из комнаты.

При первом взгляде на эту страшную рану выражение глубокого огорчения омрачило лицо доктора. Более пяти минут он внимательно изучал рану, вглядываясь в порванные и рассеченные мускулы внутри глубокой широко раскрытой раны.

— Да, это ужасный удар! — воскликнул он. — Но ни один из сосудов не пострадал; это только разрыв тканей и больше ничего, — добавил он и стал промывать раны и делать перевязку с особым вниманием и осторожностью, стараясь не причинить напрасной боли раненому.

Вдруг послышался конский топот у самого крыльца дома. Все подняли головы и внимательно прислушивались, кроме доктора, который невозмутимо продолжал свое дело.

— Хосе, вы ему самому прямо в руки передали мое письмо? — спросил дон Мигель.

— Да, сеньор.

— Ну, в таком случае пойдите посмотреть, не может быть, чтоб это был кто-либо другой, а не мой слуга.

Минуту спустя Хосе вернулся вместе с юношей лет двадцати, не более, у него было умное лицо с черными как уголь глазами и волосами; несмотря на сапоги и черный галстук, в нем сразу можно было признать сельского жителя, настоящего обитателя степи — гаучо.

— Все ли ты привез, Тонильо? — спросил его дон Мигель.

— Все, сеньор, — отвечал юноша и при этом положил на стул громадный узел с бельем и платьем.

Дон Мигель поспешил развязать его и, достав рубашку, перебросил ее дону Луису, который с помощью врача с большим трудом надел ее, после чего больного уложили в постель.

Затем дон Мигель, Хосе и Тонильо вышли в другую комнату. Здесь дон Мигель и переодевался, одновременно давая Хосе различные указания о том, как ему следует держать себя, с остальной прислугой дома, что нужно сделать с окровавленным платьем — он приказал его немедленно сжечь, а также лично смыть и затереть в гостиной пятна крови, оставшиеся на полу.

Дон Луис тем временем сообщал доктору Парсевалю о том, что произошло часа три тому назад с того момента, когда он и его товарищи вышли за калитку его дома на улице Бельграно.

Дон Парсеваль внимал ему, опустив голову на руку, опершись локтем на подушки больного, с озабоченным и скорбным лицом.

— Как вы полагаете, — спросил доктор, — знает этот Кордова ваше имя?

— Я не могу утверждать ничего совершенно, но думаю, что если никто не назвал меня при нем, а этого я не помню, то знать моего имени он не может, так как все переговоры вел с ним Пальмеро.