Густав Эмар - Сурикэ

— Ошибаетесь, мой друг, вы не знаете маркизы: это древняя гетера, куртизанка с самой обворожительной наружностью, а сердце у нее черствое. Это прекрасная статуя, которую ни один Пигмалион не мог одушевить. Холодная, эгоистичная, скупая, ненавистная, она ищет только одного золота. Что она будет делать с кучами этого золота? Ничего… Она собирает его, копит… Попробуйте пересчитать богатства этой женщины, которая не имела ровно ничего, когда появилась при дворе. Я знаю ее уже давно. Она считает, и считает лучше всякого купца; ни один фермер не выдержит состязания с ней… О, это бездонная пропасть! Она поглотила богатства целой Канады… А что она с ними сделала? Никто не сумеет ответить. Настанет день — и вы убедитесь, что я не преувеличивал, говорил только то, что было.

— Неужели у вас ничего не осталось от собранных несметных богатств?

— Ничего. Мне едва останется десять миллионов.

— Черт возьми! Многие пожелали бы такой бедности.

— Вы рассуждаете по-юношески: эти деньги не мои, а детские.

— Положим… Но на вашем месте я бы пожертвовал частью их, чтобы получить еще.

— Я думал это сделать…

— Почему же вы не сделали?

— Потому что все мои деньги в Европе. Я их очень выгодно поместил.

— У вас их отберут?

— Ну, едва ли. Они в Англии.

— Поздравляю вас, мой друг. Вы очень умны и догадливы!

— Не чувствуя под собой твердой почвы, я должен был принять меры предосторожности…

— Черт возьми! Это очень уж осторожно.

— А вы принимаете участие в наших делах?

— Зачем же бы я был здесь…

— Это верно. Но что вы сделали?

— Боюсь, что ничего; может быть, потому, что слишком много просил.

— Расскажите.

— Извольте.

— Видели вы генерала Вольфа?

— Ровно три раза.

— Как он вас принял?

— Для того, кому знакомы сдержанность и презрительное высокомерие англичан, его прием хорош.

— Гм… Это уже много значит.

— Он пригласил меня сесть, спросил, что я хочу от него. Я ему сказал, что ради личных выгод я предлагаю ему показать удобный проход в залив Св. Лаврентия, что я берусь провести английскую эскадру до Квебека и даже до Монреаля. Он мне сказал на это: «Квебек ближе, но Монреаль богаче… Я буду тут и там». Тогда я подал ему раньше написанную бумагу. Есть вещи, о которых не любят говорить.

— Да, есть обстоятельства, при которых разговор бывает неприятен.

— Я понял это тогда же.

— Что же было в этой бумаге?

— Кроме изложенных мною вам условий, там было так: генерал Вольф обязывается отправить на кораблях войска со всем их багажом и сира Биго, интенданта Канады, в Англию, в Голландию, в Гамбург, в Ганзу или в какую-нибудь гавань. То же самое было написано и графу Витре, командиру фрегата «Слава», но с оговоркой, что генерал Вольф обязан объявить адмиралу Букегевену, командующему английской эскадрой, что фрегат «Слава» был взят силой, что граф Витре защищался до последней возможности. Наконец, в этой бумаге было обязательство генерала внести вперед 200 000 фунтов стерлингов за то, что ему покажут путь в залив Св. Лаврентия и такую же сумму за фрегат «Слава».

— Я нахожу, что это еще не дорого.

— Вы думаете?

— Конечно… Ведь вы продаете всю Канаду.

— Действительно, я и не подумал об этом.

— Поздравляю вас от всего сердца, ваша бумага бесподобна…

— Несмотря на это, я не получил ответа.

— А вам обещали?

— Да, он обязался.

— А сколько вы мне дадите?

— Два миллиона, как я обещал. Вы знаете, я всегда держу свое слово.

— Очень рад.

— А вы помните, что мне обещали, мой дорогой Биго?

— Я не забыл; я верну вам эти бумаги, но только получив предварительно от вас деньги.

— Отлично. Я боюсь только, чтобы наши мечты не разлетелись.

— Не думаю; англичане не так глупы, чтобы упустить такой удобный случай — получить несколько миллиардов фунтов стерлингов. Что составляет шесть миллионов для такой богатой нации, как англичане?

— Все это верно, я с вами согласен; но я пока ничего не вижу.

— Вы быстро хотите… Разве вы не знаете, какие англичане формалисты? Они часто очень долго колеблются, но обыкновенно всегда соглашаются, особенно, если сумеешь вести с ними дело. Какой адрес для ответа вы дали генералу?

— Ваш! Какой другой я мог дать?

— Правда. Это дело очень трудное и крайне щекотливое.

— Еще бы, черт возьми!

— Ну, мой друг, в четыре часа, как раз после обеда, мне принес письмо какой-то метр Кайман из Луисбурга.

— Он сказал верно!

— Вы знаете этого человека?

— Да. Он содержит гостиницу для матросов.

— Он и мне так сказал.

— А письмо?

— Как видно, он ждет большого вознаграждения за него.

— Это меня не удивляет. Метр Кайман из-за пустяков не будет себя беспокоить; его надо щедро вознаградить.

— Я уже думал об этом.

— А письмо? Разве его нет с вами? Надеюсь, вы его не оставили в управлении? В таком случае мы оба погибли.

— Не беспокойтесь, я слишком хорошо знаю моих служащих, чтобы сделать такую неосторожность.

— Значит, оно с вами?

— Еще бы! Да за кого же вы меня считаете?

Он вынул большой бумажник, набитый бумагами, порылся в них, подал одну, говоря:

— Вот оно! — И, обернувшись к шпиону, спросил: — Кофе готов?

— Уже давно.

— А письмо длинно, граф?

— Несколько строк.

— От кого же оно?

— От генерала Вольфа.

— А! Что он вам пишет?

— Слушайте.

«Генерал Вольф свидетельствует почтение графу де Витре и очень желает переговорить с ним в самом непродолжительном времени; генерал Вольф будет иметь честь ожидать графа в продолжение двух недель в Нью-Йорке». И подписано, — сказал граф, — «Вольф, главнокомандующий британской армией на границах Канады». Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что был прав и что наша партия выиграна. Когда вы отправитесь в Нью-Йорк?

— Завтра с восходом солнца.

— Браво!

— Итак, вы спасены.

— И вы также.

— И получите кругленькую сумму.

— А вы? Шесть миллионов.

— Но у меня столько нужд!

— А у меня?

— Одним словом, надо признаться, что англичане умеют обделывать дела.

— Это верно!

Собеседники взглянули друг на друга и расхохотались, точно римские авгуры.

Гроза между тем стихла, они взяли шляпы, накинули плащи и, выйдя из дома ювелира, пошли по разным направлениям.

Жак Дусе не проронил ни одного слова из этой продолжительной беседы.

Он бросился в кресло, чувствуя, что близок к сумасшествию, не будучи в состоянии дать себе отчета: наяву он или во сне, во власти ли ужасного кошмара; ему казалось, что голова его лопнет, что его мозг не в силах переварить весь этот цинизм, бесстыдство, низость, перешедшие за границу возможного.

Жак Дусе уже по своему ремеслу шпиона не мог отличаться неприступной добродетелью, не мог назваться пуританином, тем не менее он был возмущен — возмущен до глубины души.