Эмилио Сальгари - В дебрях Атласа

— Трех недель еще не прошло, — ответил мадьяр. — Нам спешить нечего.

— А все лучше бы вырваться сегодня Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.

Глаза графа сверкнули странным огнем.

— У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, — сказал он, — но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!

— Да, граф, у тебя сложение богатырское… Не то что у меня… У тебя в жилах кровь хорошая…

— У тебя не хуже… Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость…

— Да, правда, — согласился тосканец, — наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев…

— Так мы, стало быть, равны, — начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.

В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.

— Штейнер! — сказал тосканец с явным страхом.

— Должно быть, он, — глухо отозвался граф. — Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.

В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:

— Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.

В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.

— Штейнер! — повторил, позеленев, тосканец. — Пересчитает он мне ребра.

Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.

Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.

— Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте — и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!

Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.

Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:

— Отделаешь их хорошенько — можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю…

— Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.

— А, это ты, Штейнер, — насмешливо встретил его магнат. — Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.

Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.

Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек — личность не вымышленная, но вполне историческая, — прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный Легион и, Бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.

Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.

Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.

О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.

Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.

Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.

Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа…

Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:

— Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…

Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.

— Отвечай, Штейнер, — продолжал магнат, помолчав мгновение. — Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.

Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.

— Зачем ты пришел сюда? — кричал магнат. — Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.

— Не смею, — ответил тот, опуская голову.

— Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?…

Колосс покачнулся.

— Матери? — заревел он. — Она писала мне вчера.

— Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.

— Моя мать? — повторил он. — Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача… Обещаю вам… Завтра Штейнера не будет в живых… Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию… Передайте от меня поклон… нашему Дунаю… нашей бесконечной пуште… мне ее уже не видать… не увидать больше и матери… Прощайте, граф… простите меня.

— Что ты задумал, несчастный? — закричал магнат.

— Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.

— Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать…

В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.

— Мать, — повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. — Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!… Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей» А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.