Джеймс Мориер - Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана

Приключение моё для умов обыкновенных было слишком удивительно и почти невероятно. Поэтому я должен был наперёд приготовить моего товарища к слушанию меня с полной доверенностью. Но в продолжение этого предисловия неприметно прибыли мы в деревню. В каждой почти деревне в Персии находится заезжий двор: мы направились туда и поселились в нём без всякого спроса. Появление человека на таком коне, с таким седлом и такою цепью не могло не произвесть впечатления в бедных и низкопоклонных деревенских жителях. Староста их тотчас же пришёл ко мне с почтением и предложил угостить нас ужином.

Пока подали ужин я рассказал Надану чудные похождения мои со времени нашей разлуки. Узнав, что я так великолепно снарядился на счёт общего нашего врага, муллы-баши, он забыл горе и подлинно изумил меня своим весельем, шутливым и откровенным нравом. Я принуждён был признаться в душе, что отнюдь не постиг настоящего его характера, хотя столько месяцев провёл с ним в довольно тесной, как казалось, связи.

– Как вы так переменились, мулла? Я никогда ещё не видал вас таким весёлым и любезным, как теперь! – сказал я. – Следственно, тот важный, суровый вид, который вы всегда показывали, был только притворный.

– Ах, Хаджи! беда всему выучит, – отвечал он, вздыхая. – Жизнь моя по теперешнее время была не что иное, как сцепление беспрерывных успехов и неудач. Я наплясался снизу вверх и сверху вниз более, нежели все тегеранские канатные плясуны в последний праздник Нового года. Что ж делать? Таков свет!

– Расскажите мне, ради Али, историю ваших похождений, – промолвил я. – Слава аллаху, мы с вами съели довольно соли вместе и можем полагаться друг на друга.

– На мой глаз! Но вы не услышите от меня ничего необыкновенного, – сказал он. – История моей жизни та же, как и большей части наших соотчичей, которые сегодня князья, а завтра нищие!

Я родился в Хамадане. Отец мой был первым муллою в этом городе и всеми силами стремился к тому, чтобы быть первым муджтехидом в Персии. Он преимущественно отличался жестокою ненавистью к туркам и прочим суннитам, наследственною в нашем роде. Говорят, что известный в персидских училищах особенный обряд проситься на двор изобретён одним из моих предков. Вы помните, что когда мальчик чувствует нужду отлучиться из класса, то он должен выступить на середину и сказать: «Да будет проклят Омар!» Это выдумал родной мой прапрадед, клянусь вам бородою Али; и согласитесь, что вернейшего средства вперять юношеству сильное отвращение к раскольникам и сам премудрый Лукман изобресть не в состоянии.

– Машаллах! – вскричал я. – Ваш прапрадед был поистине волнующееся море доблести и совершенства.

Надан улыбнулся и, по старой привычке, хотел погладить себе бороду; но, не найдя её на прежнем месте, поправил только платок и продолжал:

– Ненависть отца моего к суннитам распространялась и на прочие иноверные исповедания, как-то: на гебров, жидов и христиан. Дети его и домашние напитаны были тем же духом нетерпимости, и дом наш слыл гнездом самых неукротимых изуверов, с которыми кяфиры боялись встретиться на улице. Побуждения, руководствовавшие меня в предприятии такого неудачного похода против армянских погребов в Тегеране, были естественным следствием образа моего воспитания. Но это уже не первый со мною случай в подобном роде.

В молодости моей произвёл я в Хамадане ужасную суматоху, которая также кончилась не в мою пользу. Какой-то Сулейман-эфенди, посол стамбульского Кровопроливца к нашему шаху, ехал через наш город в Тегеран. Не знаю, как и откуда, вдруг вздумалось мне попробовать исполнить на деле учение моего отца насчёт суннитов. Я собрал толпу молодых, подобных мне, изуверов. Мы заступили дорогу послу, ехавшему с посещением к правителю, и приветствовали его тем, что вытвердили в училище, крича во всё горло: «Да будет проклят Омар!» Посольские люди бросились на нас с палками. Мы отвечали тучею камней. Завязалась ужасная драка, в которой мы сбили послу чалму с головы, наплевали в бороду и чуть не изорвали на нём ферязи и кафтана в куски.

Посол требовал примерного удовлетворения за нанесённую ему обиду и грозил воротиться в Турцию, не доехав до Тегерана. Правитель испугался и, не входя в разбирательство, кто, собственно, законный наследник Мухаммеда, Али или Омар, велел схватить меня и прочих зачинщиков благочестивого разбоя и выдать нечистым туркам, с тем чтобы они поступили с нами, как им самим будет угодно. Вы, будучи муллой Хаджи-Бабою и удивительно постигая конец всякого дела, легко угадаете, что затем последовало. Отверженные сунниты так высекли нас по подошвам, что ноги наши несколько недель сряду похожи были на толстые, безобразные брёвна.

Это приключение на долгое время подавило во мне порывы пламенного усердия к вере пророка. Дождавшись порядочной бороды, на двадцать пятом году от рождения, отправился я в Исфаган, где вошёл в связи со многими знаменитыми богословами и в скором времени приобрёл лестную известность. Я искал только случая, чтобы отличить себя громким подвигом и тем проложить себе путь к почестям. Следующее обстоятельство привело меня к желаемой цели.

Со времён известного шаха Сефи [124]франки, то есть христианские еобаки, допущены были в пределы Персии и пользовались постоянным покровительством его наследников. В царствование Аббаса Великого они чрезвычайно размножились было на нашей земле, и в Исфагане были у них большие торговые заведения. К соблазну всех правоверных, правительство дозволяло им явно совершать обряды своей веры, строить церкви, выписывать священников и даже звонить в колокола. У этих франков есть свой род Убежища мира, называемый папою, который, как глава их закона, обязан распространять своё учение по всей земной поверхности. По его повелению, огромные монастыри были воздвигнуты ими под разными предлогами в Исфагане, Джульфе и других городах и населены чёрными дервишами [125]. Во время владычества афганцев большая часть этих зданий опустела, и дервиши разбрелись по миру; но одно из них, нарочно сооружённое для утверждения в Персии папского закона, уцелело до наших времён, и усерднейшие муллы только и думали о разрушении этого монастыря, хотя правительство явно потворствовало христианам и всячески заохочивало их переселяться к нам с богатствами и разными дивными ухищрениями.

В монастыре жили два чёрные дервиша: один из них был владетель ума и решимости, изобретатель понятия, необыкновенный знаток света и такой быстровидный, что сам шайтан не годился бы в его отцы! Он чрезвычайно любил спорить о предметах веры, заводил прения с учёнейшими нашими улемами и готов был доказывать им во всякое время с неустрашимостью льва и бодростью лисицы, что Украшение двух миров, Господин духов и человеков, Предстатель наш Мухаммед (да благословят его все создания!) был лжепророк, плут и обманщик. Сев в лодку доказательств, он так смело плавал по морю прений, как будто сам Ной (мир с ним!) правил у него кормою. Не довольствуясь наглыми речами, он написал книгу, исполненную удивительных гипербол и иносказаний, в которой силился удостоверить всякого, что его папа прав, а наш благословенный пророк не стоит даже коровьей бороды. Один из наших богословов отвечал ему толстым и напыщенным сочинением, но, по несчастию, до того глупым, что действительно Мухаммед Избранный вышел что-то менее коровьей бороды.