Джеймс Мориер - Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана

– Вы сами разбойники! – кричал я во все горло. – Слава аллаху, отцы ваши давно сожжены в аду! Чего вы от меня хотите? Я Хаджи-Баба; но, по милости пророка, никогда не бывал ни вором, ни убийцею и не понимаю, за что на меня нападаете.

– Не ты ли был у меня с ложною запиской, на краденом коне и утащил по ней из моего кармана сто туманов? – грозно вскричал мулла Абдул-Карим.

– Так что ж что был? – возразил я ему тем же голосом. – Откуда мне знать, какой конь и какая записка были тогда со мною? Я был слуга муллы Надана. Он мне дал своего коня и записку и велел идти к вам и сказать то именно, что я вам сказал. Воротясь назад, я вручил ему полученные от вас деньги и отдал коня. Я только исполнял его приказания, и как вслед за тем он отпустил меня из своей службы, то и не знаю, что сталось с ним самим и куда девал он коня и деньги. Ей! ей! это правда.

Некоторые из людей покойника поколебались от моих доказательств и уверенности, с которою я представлял их; но другие, несмотря на мою упорную защиту, отчаянно добирались до меня. Один из них, схватив меня за ногу, тащил уже с лошака долой, как вдруг чауш, ехавший шагах в пятистах впереди каравана, прискакал назад, крича:

– Курды! Курды! К ружьям! Сабли наголо! Готовьтесь, братцы, к отпору! – а сам давай бежать куда попало.

В одно мгновение всё приняло другой вид. Я увидел себя свободным, как птичка. Погонщики тотчас стали сваливать тяжести и отрезывать вьюки, чтоб спасаться с лошаками и верблюдами. Путники побледнели и начали молиться; те уходили обратно, те в горы, те в совершенном остолбенении ожидали решения своей участи. Пользуясь суматохою и сам будучи некогда хищником, я лично принял такую меру, какую считал самою удобнейшею для своего спасения от опасного врага. Я оставил муллу-баши и его служителей и один поехал курдам навстречу. Проехав ущелием не более тысячи шагов, я увидел впереди отряд около шестидесяти человек этих ужасных хищников, подвигающийся рысью в глубоком молчании. Не будучи из храброго десятка, признаюсь, я трепетал от страха; но не останавливался и ехал, пока они сами меня не остановили. Ни мой лошак, ни моя ветхая, запылённая одежда не могли привесть их в искушение; чемодана у меня не было никакого.

– Кто ты таков? – спросил меня грубым голосом их предводитель, мужчина исполинского роста и видом свирепее самого Аслан-султана.

– Я слуга одного муллы, – отвечал я покорно,

– Далеко ли караван?

– Недалеко; шагов триста, за этою горою.

– Много ли в нём народу?

– Довольно; большею частью купцы, но есть и знатные господа.

– Что везут?

– Товары, шали, золото и десяток мёртвых тел богатейших фамилий.

– Сколько конвою?

– Был один чауш, и тот ушёл.

– Ребята, копья на руки! Вперёд!

Вся шайка загремела: «Аллах! Аллах! Нет бога, кроме аллаха!» – и с этими набожными восклицаниями понеслась во всю прыть на прежних моих спутников. Я поехал своим путём и вскоре услышал вдали несколько выстрелов и страшный шум.

Колотя лошака своего дубиною по бокам и спине, я проскакал пару фарсахов менее чем в полтора часа и выехал на равнину, где вид пашен, стад и селений удостоверил меня в отсутствии всякой опасности…

– Славно, моя звезда! – вскричал я в радостном восторге. – Теперь вижу, что есть предопределение!

Чувствуя себя совершенно независимым, я смело покрутил усы, надвинул шапку набекрень и вообще принял вид, соответственный девяноста пяти туманам и золотой цепи, зашитым в моём поясе. «Ах! если бы на досках предопределения, – подумал я, – было ещё написано: Наданом выстрелить из мортиры, а вдове муллы-баши попасться в плен к курдам! – тогда звезда моего счастия опять взошла бы в полном блеске; тогда мог бы я ещё снова появиться в Тегеране и пошутить над бородами моих земляков!»

Между тем многие беглецы, успевшие, подобно мне, ускользнуть из каравана, стали мало-помалу вылезать из гор на равнину. Впоследствии узнал я, что курды, напав на караван и не находя в тюках ни шалей, ни золота, с особенным усердием принялись за вдову муллы-баши и за путешественников, одетых получше; и под предлогом заплаты за свободный проезд разграбили всё их имущество. В суматохе они опрокинули тело мужа её в поток, текущий возле дороги; и мулла-баши, которому, видимо, не было суждено покоиться в Кербеле, поплыл с волнами внутрь Курдистана. Как хищники не обращали большого внимания на странников, казавшихся им бедными, то те только и спаслись от их свирепства. Проводник пропал тоже без вести, и я вместо потери жизни или свободы, что считал неизбежным, не только уцелел от опасности, но и приобрёл в наследство лошака. Вот что значит предопределение!

Наконец завидел я вдали минареты, каланчи и стены Багдада. Лошак мой неоднократно бывал в этом городе. Он служил мне путеводителем и завёз прямо в караван-сарай, где останавливаются приезжие из Персии. Я нашёл здесь несколько человек моих земляков.

Первое старание употребил я на то, чтоб оборотиться турком: тотчас спрятал свою баранью шапку, голову обернул чалмою на манер оттоманский, купил турецкое платье и обулся в красные туфли. С персами я не хотел иметь никаких связей и потому решился отыскать поскорее семейство бывшего моего хозяина Осман-аги, чтобы познакомиться с ним и таким образом завесть другие местные знакомства.

Я обратился к бухарским купцам, которые показали мне лавку Османова сына. Но, к крайнему изумлению, я нашёл в ней не только сына, но и отца, которого считал недавно отправившимся из Тегерана в Стамбул. Осман-ага также чрезвычайно удивился и обрадовался, видя меня в Багдаде. Но вот как это случилось. Узнав в Тегеране, что путь между Эриванью и Эрзрумом занят курдами, и не имея охоты вторично достаться в плен к хищникам, он предпочёл отправиться прямо в Багдад, где сын, дочь и жена его уже разделили было имение его между собою, по праву законного наследства.

Изложив в кратких словах свои приключения, он вдруг обратился ко мне и сказал с несвойственным ему жаром:

– Друг мой, Хаджи! какого чёрта навязал ты мне в Тегеране для приятнейшего препровождения времени? Нет божества, кроме аллаха! Клянусь солью, которую мы с тобой выкушали, что в течение нескольких дней я от неё претерпел более, нежели во всё время пребывания моего у туркменов! Кто так поступает со своими друзьями?

Я извинился, что, сватая за него вдову главного врача персидского шаха, всего более имел в виду стяжание заслуги перед богом и спасение души его, Осман-аги, моего благодетеля, сохранением достопочтенных нравов его в надлежащей чистоте и исправности; но что, впрочем, вдова славилась некогда первою «возмутительницею мира» в гареме падишаха и тогда ещё была довольно хороша собою для частного человека, который весь свой век провёл с верблюдами.