Андрей Салов - Семь смертей Лешего

И в эту пору стонет земля и мутные волны из грязи и воды носятся по ней неудержимой лавиной, и все живое и неживое, что есть мочи, цепляется за землю, в тщетной потуге устоять, не дать унести себя озверевшим и сошедшим с ума, беснующимся потоком. В безумном кошмаре проходило несколько дней, но однажды солнышко просыпалось отдохнувшим и посвежевшим. И вновь стремилось на небо, чтобы в неспешном ежедневном кружении, осушить, приласкать и согреть испуганную долгим отсутствием землю.

Солнце, оно светило, звезда, далекая и недосягаемая в своем величии, оно могло позволить себе и дни, и даже целые недели отдыха, когда надоедала ежедневная небесная вахта. Крестьянин же, обычный маленький человек, с тревогами и заботами, в ежедневном разрешении которых и заключается его жизнь. Что солнечный день, что день дождливый, ему всяко-разно приходится крутиться, дабы позаботиться о хлебе насущном. Меняется лишь характер работы, на смену работам полевым, приходят дела хозяйственные, непосредственно в избе, или в одном из многочисленных сараев и надворных постройках. Крестьянин всегда в труде, безделье и праздность претят ему.

Но и в их деревне имелась пара-тройка отщепенцев, на которых жители деревни смотрели с презрением и отвращением. Горькие пьяницы и бездельники, живущие в старых, покосившихся и насквозь прогнивших хибарах, смыслом существования которых являлся стакан сивухи да кусок порыжелого сала, который нормальный хозяин в рот не возьмет, выбросив на помойку, где ему и место. На этих-то свалках и промышляют на жизнь местные отверженные и изгои, по собственной воле отмежевавшиеся от нормальной человеческой жизни. Подобное существование, вкупе с попрошайничеством на паперти сельской церкви, их вполне устраивало, они были довольны тем, что называли жизнью и от чего с презрением бы отвернулся любой нормальный человек.

И надо же такому случиться, такой выверт судьбы никто не мог и представить, что вот эта шелупонь и мразь мановением чьей-то неумной воли станет властителем и вершителем судеб людей, перед которыми долгие годы ползали и пресмыкались гнилой и подлой, червивой душонкой.

Это они ходили по деревне, гордо выпятив некогда худосочные, ушедшие вглубь, к позвоночнику, животы, довольные, румяные и раскормленные данной им властью, как подлежащие на убой борова. Это они, нацепив на себя залитые чужой кровью офицерские мундиры без погон, кожаные куртки и фуражки без кокард, с неизменной красной повязкой на рукаве устанавливали новые порядки на селе.

Нет худших господ, чем те, что всю жизнь были рабами, грязными и пресмыкающимися ничтожествами, вдруг взлетевшими на вершину власти. И шастают теперь они по деревне, гордо выпятив некогда впалые груди, суют всюду свой нос, указывают всем с важным видом единственных знатоков, да мимоходом щиплют за упитанный зад красивых, крепких и статных местных баб, маслянисто ухмыляясь и отпуская грязные и похабные шуточки, вгоняющие женщин в краску, заставляющие мужиков сжимать кулаки в бессильной злости.

А красная сволочь, местная и понаехавшая городская, такая же мразь и голытьба, продолжали творить гадости, словно вознамерясь отплатить сполна всему роду человеческому за весь позор и унижение, что претерпели они на своем веку, начисто забыв, упиваясь властью, что такую жизнь выбрали сами. Они глумились и куражились, гоголями ходили по селу, намеренно провоцируя мужиков, чтобы потом, воспользовавшись удобным поводом схватить его и всю семью, жену и детей, и притащив в сельскую управу вдоволь покуражиться, поиздеваться над ними, натешиться властью, снасильничать всем пьяным скопом над беззащитными, подавленными морально и жестоко избитыми людьми. А затем под пьяный гогот, посвист и улюлюканье тащить их, униженных и растоптанных, к ближайшему оврагу, где, наслаждаясь неограниченной властью над жизнью человеческой, прочесть глумливый, высосанный из пальца, приговор, а затем пустить всех в расход, и женщин, и детей, и стариков, объявив врагами народа. А затем, сделав свое гнусное дело, они возвращались в сельскую управу, где снова вкусно жрали и много пили, тиская за груди и задницы привезенных из города для утех комсомолок-активисток, некогда дешевых кабацких девок, возомнивших себя вершителями судеб. Жратва и попойка, безумная пьяная случка всех со всеми, снова попойка, а потом вся эта вконец обезумевшая, ничего не соображающая, но воинственно бряцающая оружием ватага, вновь на улице, где глумится, кривляется и похабничает.

Впереди у них целый день с солнечным светом и теплом. Но как только на пыльные деревенские улицы опускается вечер и знойная духота дня уступает место вечерней прохладе, все незримо меняется. Исчезают докучливые днем, как налетевшая с болот мошкара, комиссары и их приспешники, бесследно пропадают крикливые и размалеванные подруги, проститутки-комсомолки. Вся эта мразь и ничтожество стремится как можно быстрее покинуть вольготные днем деревенские улочки, спеша укрыться до наступления сумерек в сельской управе. Где и отсидеться, отлежаться за крепкими стенами, массивными дверями и прочными запорами до утра, когда можно будет вновь, расправив плечи, поправив сползшую с рукава повязку, появиться на улице, и снова глумиться, кривляться, калечить человеческие судьбы. Ночь - она принадлежит другим, тем, кого днем они унижают, чью гордость и достоинство безжалостно втаптывают в грязь добротными, кирзовыми сапогами. В их пропитанных алкоголем и табачищем мозгах сохранился инстинкт самосохранения, который и загонял их за надежные дубовые стены, под охрану массивной, обитой стальными листами двери, за окна с коваными решетками. Ведь ночь - это время настоящих людей, о благе которых на словах они так рьяно радели, людей, которых боялись до смерти, едва на землю опускались сумерки.

Не раз и не два пронзительную тишину ночи распарывал хлопок выстрела, а следом за ним чей-то сдавленный вскрик и шум грузно осевшего на землю тела. А наутро у комиссаров митинг и гневные, пламенные речи, призывы покарать убийц прекрасного человека и пламенного революционера, и новая пьянка, и вновь издевки и измывательства над людьми. И так до самой ночи, когда воинственны днем комиссары, теряли весь свой боевой пыл, и подобно трусливому псу, прячущемуся от побоев в конуре, укрывались за надежными стенами в надежде отсидеться в безопасности до утра, дождаться, когда вновь настанет их время. А чтобы не было таким страшным и мучительно долгим ожидание дня, в ход шел самогон, мясо и прочая снедь, реквизированная у очередного кулака-мироеда, изничтоженного под корень, вместе со всем выводком, как раковая опухоль на теле революции. Всю ночь они жрали и пили, трусливо прислушиваясь к каждому шороху доносящемуся с улицы через плотно прикрытые ставни и массивную, окованную металлическими пластинами, дверь, в ужасе ожидая прибытия народа, над которым так упоительно глумились днем, вместе с размалеванными шлюхами-активистками, людей которых унижали и ломали всего несколько часов назад, прикрываясь циничными лозунгами всеобщего блага. Они вздрагивали от каждого шороха доносившегося извне, а затем, с бешено бьющимся от страха сердцем, прислушивались к тишине, страшась услышать незримую поступь шагов пришедшей за ними, смерти. И сжимала потная ручонка рукоять казенного револьвера, в то время когда свободная рука тянулась к очередному, наполненному до краев мутной сивухой стакану, дающему силу и прогоняющему страх.

Читать дальше