Сергей Сокуров - Сказания древа КОРЪ

Не обращая внимания на жандарма, оставшегося стоять у дверей, Игнацы Корчевский придал голосу твёрдость, как того требовала педагогика в его разумении:

– Цо ты знув, пся крев, зробил !?

Второй сын Борисов по-русски теперь только думал, когда приходилось ему совершать этот редкий для него процесс. Ещё ворчал себе под нос на родном языке, если был чем-то недоволен. Разумеется, он охотно поболтал бы с этими… Как их?.. Да, вспомнил, с земляками (какое ужасное слово!). Только где их взять? За ворота усадьбы её номинальный хозяин выезжал редко и неохотно, когда нельзя было отвертеться от сопровождения супруги на званный ужин к соседям. Планета Земля сжалась для принца-консорта при королеве Христине до размеров привисленской вотчины Корчевских. Но и дома пан Игнацы редко отлучался дальше любимой беседки с амурами. Чтобы не столкнуться со случайным гостем, в сад сходил с бокового крыльца, облачившись в короткий шлафрок из мягкой белой шерсти. Витые шнуры на богатырских плечах придавали помещику сходство с генералом при эполетах. В холода уединялсяв зимнем садике под стеклянной крышей.

Пока отец ждёт ответа сына, оглянемся вокруг.

Сын русского однодворца никогда не испытывал интереса к хозяйству, хотя в детстве доводилось помогать отцу и пахать, и косить, и убирать хлеб. Военная служба, потом бездельное существование в качестве богатого помещика вконец отвратили его от занятия хозяйством. Христина Корчевская, в отличие от мужа, к сохе приучена не была, в экономике разбиралась ещё меньше, чем дядя Евгения Онегина. Вообще, хозяйственная сторона сельской жизни раньше её не интересовала. Однако, когда она поняла, что её обожаемый Игнацы способен довести имение до разорения, ощутила прилив энергии. В ней пробудилась львица, вынужденная защищать своё логово. В женщине, принадлежавшей к сословию землевладельцев, тысячу лет кормившихся её плодами, пробудилась фермерша с капиталистическими задатками по жизненной нужде фольварка Корчевских. Она нашла «подпорку» в гувернёре Збышека, прижившемся в доме. Звали этого античного красавца Адамом (а выросший ученик за глаза называл его Аполлоном Бельведерским). Адам стал сопровождать госпожу повсюду, куда её гнала необходимость присматривать за всем собственными глазами. В одном лице Пани Христина была владелицей сложного аграрно-промышленного хозяйства, директором текстильной фабрики, главным инженером, учёным агрономом, финансистом, просителем в министерствах и клиентом надёжного банка.

Можно только предполагать, какими способностями обладал прекрасный чичисбей. Он разумно держался в тени своей нанимательницы, которая часто повторяла: «Не знаю, как бы я обходилась без Адама». Сопровождающее лицо, бывало, рассеянно роняло никому не понятную фразу, притом, на русском языке, когда рядом находился Игнацы: « Смеялся Лидин, их сосед… ». Эта фраза всегда до того была неуместна, что объяснить её можно было лишь признанием за Адамом непостижимой глубины интеллекта. Экс-гувернёр ничем не рисковал – «Графа Нулина», написанного сочинителем Пушкиным, пан Игнацы не читал. Он давно не заглядывал в книги.

Пауза затягивалась. Корчевский Младший рассматривал ногти на пальцах, способных гнуть подковы. Жандарм, переминавшийся с ноги на ногу у двери, решил, что настал благоприятный для него момент прояснить ситуацию.

– Осмелюсь доложить, пан генерал… – унтер явно был сбит с толку «эполетами» на халате. – Молодой пан Корчевский был задержан, когда читал вслух, собирая прохожих, возмутительную поэму «Дзяды» у решётки резиденции наместника его императорского величества в Варшаве. Его доставили в участок, где он плевал на пол и называл пана обер-офицера паном Оприч… паном Опричковским. Потом он показал пану судье… Не смею, пан генерал, даже произнести неприличное слово… Он показал, пшепрошем , это…

Корчевский-отец поморщился, сообразив, что конвоир показывает ему кукиш. Унтер, спохватившись, убрал руку за спину:

– То не вам, пан генерал, от меня. То пану судье от молодого пана.

– И каков приговор?

– За «Дзяды» – добу в криминале , за ту фигуру, – унтер стал было опять складывать пальцы, да вспомнил о приличии, – месяц домашнего ареста. Прошу пана тут расписаться.

Расписавшись в приёмке преступника, хозяин кабинета с сознанием счастливо окончившегося дела, достал из выдвижного ящика стола ассигнацию.

– То вам, пан унтер-офицер, довидзеня.

– Бардзо дзинькую, пан генерал .

Поднадзорный, воспользовавшись тем, что выпал из поля зрения конвоира и родного надзирателя, выскользнул из кабинета. На лестнице столкнулся с горничной, велел принести кофе в библиотеку. Там нашёл вазу со сладостями. Весьма кстати. Матка Кшыся куда-то укатила с Адамом ни свет ни заря. А без неё не обедали.

Как только Збигнев переместился в библиотеку, удивительная метаморфоза произошла с ним. Наедине с самим собой он будто сбросил шутовскую личину. Похоже, она служила ему своеобразным щитом. Он превратился в поглощённого какой-то возвышенной мыслью молодого человека. Несколько грубые черты его лица облагородило выражение сосредоточенности. Даже щегольской летний сюртук будто изменил покрой, приобрёл строгость.

Опорожнив вместительный кофейник и расправившись с содержимым вазы, возмутитель спокойствия стал ходить вдоль полок, вслух нахваливая матку за пополнение библиотеки новыми изданиями. Старожилы прошлого века потеснились, дав место всем польским и ввезённым из-за рубежа книгам любимого в этом доме изгнанника Мицкевича. А вот новый сборник лирика Юлиуша Словацкого. Не забыт историк Лелевель. В простенке между застеклёнными шкафами молодой Корчевский обнаружил пейзаж Михайловского. Раньше этой картины здесь не было. На опущенную крышку белого кабинетного рояля брошены были раскрытые ноты. Заглянул – ноктюрн до минор Шопена. Подумалось: это ведь не просто музыка, живопись, стихотворные и прозаические строки. Это исполненная романтизма программа национального воспитания. В произведениях искусства и литературы только и живёт независимая великая Польша, чья реальная территория поделена между тремя сильными державами. В библиотеках и музеях, на вернисажах, в костёле он, Збигнев Корчевский, неистовый поляк душой, восполняет силы, необходимые для борьбы, которую поклялся перед алтарём в Ченстохове довести до конца. Нет, он и его товарищи теперь торопиться не будут. Торопливость погубила восстание 1830 года. Ошибок повторять нельзя.

Збышек стал участником Варшавского восстания в свои неполные шестнадцать лет, как попадает в уличную драку случайный прохожий. Ноябрьским утром 1830 года он заглянул к приятелю в военную школу подхорунжих и застал там необычное возбуждение и бряцанье оружием. «Что у вас?» – «Выступаем». – «Куда?» – «Бить москалей». – «За что?» – «За Польшу». – «Я с вами!» – «Держи пистолеты».