Питер Марвел - В погоне за призраком

Теперь Уильям увидел в Кроуфорде воплощение своих представлений о настоящем джентльмене. Хотя, на первый взгляд, ничем особенным он себя не проявил, а, наоборот, постоянно оказывался перед публикой в роли жертвы – жертвы судьбы, пиратов, океана. Но и эту неблагодарную роль он играл с таким блеском, будто сам являлся и драматургом всех своих невзгод, и их исполнителем. Даже обычный кожаный кошелек, снятый с его пояса, и тот хранил в себе какую-то тайну. Давид Абрабанель сразу понял, что перед ним человек незаурядный, и отнесся к нему с большим вниманием и уважением. И Якоб Хансен, которого нельзя было назвать зеленым юнцом, и тот насторожился, как пес, почуявший волка.

Уильям осознавал, что невольно завидует Кроуфорду и к зависти этой примешивается и некоторая толика ревности. В глубине души ему хотелось немедленно сделать что-нибудь выдающееся, из-за чего всеобщее внимание обратится на его, Уильяма, персону. Но что он может совершить, Уильям не представлял. Разве что его тезка Черный Билл решит атаковать «Голову Медузы», и вот тут уж Уильяму будет где развернуться!

Представляя себе схватку, Уильям даже рванулся к своей шпаге, которую до сих пор ему ни разу в жизни не приходилось пускать в ход. Но тесное пространство каюты не позволило ему изобразить великолепное туше, которому его обучил учитель фехтования, нищий французский шевалье, живший в усадьбе Хартов на правах дальнего родственника. Француз по имени де Фуа утверждал, что у себя в Гаскони являлся фехтовальщиком далеко не из худших, и обучал Уильяма своему искусству с торжественной серьезностью, уверяя его, что непременно сделает из Уильяма виртуоза шпаги, опасного и неуязвимого. Уильяму очень хотелось в это верить, но до сих пор ни разу не пришлось проверить свои способности в деле. Он даже шпагу из ножен не вынимал с тех пор, как покинул университетский зал для фехтования. Тем более было бессмысленно махать ею в тесной каюте. Охладив свой пыл, Уильям спрятал оружие и окончательно впал в уныние. Он боялся признаться в этом самому себе, но в глубине души здорово трусил при мысли о нападении пиратов. Судьба «Утренней звезды» слишком красноречиво свидетельствовала о том, чем кончаются подобные авантюры.

Когда желтое, похожее на диск для метания, солнце повисло над самым краем океана, пронизав золотым светом воздух и превратив бесконечную водную гладь в струящуюся огненную лаву, тускло вспыхивающую багряными сполохами, сэр Френсис Кроуфорд постучался в каюту Уильяма и в весьма учтивых выражениях пригласил того поучаствовать в небольшой пирушке, которую он устраивает in favorem для своих новых друзей.

Здесь выяснилась приятная подробность: оказывается, в заветном мешочке у Кроуфорда кроме поэтических лечебных порошков и карт хранилось несколько вполне прозаических золотых монет. И этими монетами Кроуфорд заплатил за портвейн, которым намеревался отблагодарить Харта за недавнюю жертву. Скуповатый и не слишком расположенный к кутежам, капитан не моргнув глазом взял у Кроуфорда деньги и расщедрился на несколько пыльных бутылок, которые и намеревался распить со своим юным другом спасенный английский дворянин.

Расположиться они решили на юте, куда по просьбе Кроуфорда вынесли из кают-компании карточный столик и несколько кресел.

Правда, ни банкир Абрабанель, ни его дочь не собирались любоваться закатом вместе с ними, а капитан лишь пригубил стаканчик и сразу же удалился на мостик, сославшись на неотложные дела. Было ясно, что особой симпатии к своему соотечественнику Джон Ивлин не испытывает. Было ли тому виной их разное вероисповедание или легкомысленная болтовня Кроуфорда, кто знает. Об этом шепотом поведал Уильяму Хансен, улучив момент, когда Кроуфорда не было поблизости. Он выложил свою информацию тоном, который не оставлял сомнений в том, что торговый агент также испытывает уколы самолюбия, общаясь с англичанином. Уильям без труда уловил зависть, звучавшую в словах Хансена: легко опознать симптомы болезни, от которой страдаешь сам. Похоже, помощник Абрабанеля сообразил, что с вторжением в их общество Кроуфорда персона Хансена сильно потускнела, несмотря на то что Кроуфорд блистал в его костюмах. Антипатия торгового агента выразилась в том, что он также не стал засиживаться за столом и, принеся всевозможные извинения, довольно скоро откланялся.

Таким образом, Уильям остался с Кроуфордом «tête а tête».

Несмотря на почти случайную близость, возникшую между ними в прошедшие дни, Харт чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку решительно не знал, в какой манере ему следует общаться с Кроуфордом, который, подобно хамелеону, легко менял настроение и тон.

Сам Кроуфорд, вероятно, догадался о затруднениях юноши, посему и обратился к нему с необыкновенной простотой.

– Скажите, Харт, – начал он, глядя сквозь бокал зеленоватого стекла на последние лучи заходящего солнца, – вы верите в дружбу между двумя совершенно разными людьми?

Уильям пожал плечами и также устремил взгляд в бокал.

– Как вам сказать, сэр Фрэнсис? Если говорить абстракциями, то дружба обычно является плодом общих дел и устремлений. Ведь дружат лишь те, кто мечтает об одном и том же. А в жизни, насколько я могу судить, дружбой обычно называют разделяемые с кем-то пристрастия, причем не высокого пошиба.

– Ого, юноша, да вы циник! Впрочем, Уильям, давайте условимся, что вы будете звать меня просто Фрэнсис. Хотя я и немного старше вас, мы с вами, по сути, занимаем одну ступень на общественной лестнице, мы оба дворяне, оба без чинов, оба не состоим при дворе и даже оба католики, что, вообще, меня радует, – протестанты не чувствуют вкуса ни одной вещи. Пьют кислое пиво, едят чертову брюкву и фасоль, от которой по ночам снятся кошмары, а одеваются как писцы в прокурорской конторе…

Сэр Фрэнсис сделал смачный глоток.

– На мой взгляд, человечество вообще мало внимания уделяет своей печени, – вдруг сказал он. – Вы знаете, что в половине случаев ваша хандра и раздражительность объясняются тем, что вы перегрузили свою печень. Как толкует Ибн-Сина и вторит ему Кабуснаме, в печени обретается животная душа человека, хотя мне кажется, что для многих она заменила и сердце. Так что не хандрите, Уильям. Увы, мою печень давно уже не тревожат прекрасные девицы, – Кроуфорд рассмеялся и хлопнул Уильяма по плечу. – Кстати, позвольте полюбопытствовать, вы тори или виг?

Уильям смешался, поскольку его политические взгляды были весьма неопределенны.

Надо сказать, что со времен парламентских выборов 1679 года в Англии оформились две первые политические партии: тори и виги. К тори относили себя сторонники прав короля, симпатизировавшие католикам, то есть те, кого обычно называли роялистами. По-другому их еще называли консерваторами. Виги же отстаивали интересы буржуазии, представители которой предпочитали протестантскую веру и исповедовали крайний национализм, будучи либералами на деле.