Рафаэлло Джованьоли - Мессалина (сборник)

– Ах! Как я тебе признателен! Да будут у тебя сто лет счастливой жизни! Это все, чего я желаю! Я знаю, что ты не обманываешь, тому есть тысячи доказательств! Она так прекрасна. Она так внимательна к моей дочери Антонии, к нашей малютке Оттавии. Моя бесценная Мессалина! Как я люблю ее! Я не могу устоять перед ее красотой! Как бы я смог жить без нее!

Клавдий ненадолго умолк, а потом задумчиво добавил:

– Ты права, некоторое неведение дает человеку счастье. А я хочу быть счастливым всегда.

С этими словами Клавдий потянул назад свою руку.

– Подожди! – воскликнула колдунья. – Ты будешь так счастлив, как не можешь даже представить себе! Вот знаки на твоей ладони. Я их вижу!

Локуста еще внимательнее присмотрелась к руке Клавдия и, наконец, медленно проговорила:

– Здесь написано, что ты удостоишься наивысшей власти!

– Молчи! – закричал дядя Гая Цезаря, приложив левую ладонь к губам колдуньи.

– Ты можешь заставить меня молчать, но никто ни в силах стереть знаки судьбы, которыми ты отмечен.

– Хорошо, хорошо, но ты все равно молчи, – с дрожью в голосе прошептал Клавдий. – Я ничего не знаю и не хочу знать! Мне ничего не нужно. Я хочу спокойно прожить свою жизнь.

Локуста отпустила руку бледного, трясущегося супруга Мессалины и пристально посмотрела на него. Этот человек, расстроенный и едва ли не озлобленный тем, что у любого другого вызвало бы чувство гордости, тщеславия или, по крайней мере, удивления, был ей любопытен.

– Как? Ты презираешь самые высшие почести, какие только доступны смертным? – воскликнула колдунья, которая пыталась понять, не разыгрывает ли ее Клавдий, и не могла поверить в то, что он не притворяется перед ней.

– Да, да, да! – в порыве отчаяния несколько раз повторил брат Германика. – Я презираю власть. Мне нужны домашняя тишина, моя библиотека и моя Мессалина, а больше мне ничего не нужно!

Он неожиданно вскочил на ноги, чуть ли не кубарем скатился с помоста и, умоляя Локусту никому не говорить о ее предсказании, а еще лучше забыть его и никогда больше не вспоминать, попятился к дверям. По пути он сорвал с пояса кошелек и, бросив его на черный стол, выбежал из лаборатории.

Колдунья последовала за ним, но вскоре вернулась в сопровождении Авла Вителия, который сразу снял с плеч широкий темно-лиловый плащ и бросил его на софу.

– Ну? – спросил Авл Вителий, – ты готова посмотреть мою ладонь, как обещала несколько дней назад на играх в Большом цирке?

– Сегодня ты уже приходил ко мне. Скажи, почтенный Вителий, ты очень хочешь знать, что с тобой случится в далеком будущем?

– Да ты же сама внушила мне это желание, когда я пришел в цирк и сел возле тебя.

– Только не возле меня, а возле моей прекрасной соседки Ливии Орестиллы…

– …и, взглянув на мое лицо, ты сказала, что я не рожден для заурядных дел. Что мне предстоят либо самые высокие, либо самые низкие поступки.

– А может быть, те и другие одновременно.

– Пусть даже так. Но разве наша вина, что нам суждено делать больше зла, чем добра? И что такое зло? Что такое добро? Где кончается одно и начинается другое? Скажи, плохо ли, что мы, никем не спрошенные, хотим того или нет, брошены в этот мир и желаем жить, а кроме того, быть радостными, счастливыми и богатыми? Скажи, если в мире есть волки и есть ягнята, то разве странно, что одним людям суждено всю жизнь дрожать, а другим – быть смелыми и решительными? Я знаю только одно зло – то, которое причиняют мне. И только одно добро – то, что доставляет мне удовольствие.

– Эта философия, Авл, не столь убедительна, сколь удобна в наше время.

– Ни один человек не может не быть человеком своего времени. Если я преклоняюсь перед Манлием Курием и Фабрицием Луцином, чья доблесть была прославлена в век добродетели и достоинства, то в Сократе или в Гае Гракхе, выставлявших напоказ свое совершенство и хваставшихся им, я вижу только неисправимую порочность их эпохи.

Локуста проницательным долгим взглядом посмотрела на своего собеседника. От человека, хорошо знавшего ее, едва ли укрылась бы чуть заметная усмешка, промелькнувшая в уголках ее рта. Однако Авлу показалось, что колдунья в душе была согласна с его словами.

– Ну, как? Хочешь ты или нет составить гороскоп по этой руке? – спросил юноша, протягивая Локусте раскрытую ладонь.

– Не торопись, достойный Вителий. Сначала мне нужно кое-что узнать от тебя.

– Спрашивай, если это так необходимо, и ты получишь любые сведения в придачу к десяти викториалам, которые приготовлены для тебя вот в этом кошельке.

– Что случилось с Тиберием Гемеллом?

– То, что случается со всеми смертными, когда приходит их последний час. Он мертв.

– Он убит по приказу императора?

– Ну… Точнее сказать, он убит по воле императора, который слишком уважает кровь дома Юлиев, чтобы оставить жить отпрыска палача Тиберия.

– Когда он убит?

– Только что. Часа два назад. Божественный Гай еще в полдень отдал приказ одному преторианскому трибуну и велел исполнить это поручение немедленно. Но безмозглый Тиберий шлялся по городу с компанией молодежи, над которой он, по благосклонности Цезаря, был назначен принцепсом. Только в шестом часу, когда он, наконец, вернулся домой, приказ был приведен в исполнение.

– Какая жестокость! – прошептала Локуста.

– Ого! Что я слышу! Верно, тебе уже надоело предсказывать счастливое будущее каждому встречному? Учти, стоит только божественному Гаю узнать об этих словах, и я без всякий хиромантии смогу предречь тебе немедленную и страшную смерть.

Авл Вителий немного помолчал, а потом продолжал прежним беззаботным тоном:

– Ладно, только выбрось из головы намерение порицать указы или поступки самого справедливого, мудрого и предусмотрительного божественного Гая! Если угодно, вини во всем этого старого дуралея, которого чернь называет Зевсом! А божественного Цезаря оставь в покое.

– Хорошо, я так и поступлю, – погрустнев, согласилась Локуста.

– К тому же этот парень умер легкой смертью: в одно мгновенье, без жалоб, без агонии. У него уже не было головы, а пульс еще был ровный.

Недолго подумав о чем-то своем, Авл Вителий снова протянул колдунье правую руку и повторил вопрос:

– Итак? Ты будешь предсказывать мне будущее?

– Иди за мной, – ответила колдунья и стала подниматься по ступеням к столу, на котором горел светильник.

Усевшись в кресло, она минут пять внимательно изучала ладонь Вителия. Все это время в комнате стояла тишина, не нарушаемая ни единым звуком. – Ты не лишен самых тяжких пороков… – наконец начала говорить колдунья.

– Я знал, что ты это скажешь. Но тут возможны и другие толкования: то, что ты называешь пороком, для меня может быть добродетелью, и наоборот…