Джон Джейкс - Любовь и война. Великая сага. Книга 2

Билли поспешил поскорее выйти из ресторана, устав от нытья официанта, чей говор выдавал в нем южанина или выходца из приграничных штатов. Похоже, сейчас в столице было немало таких, кто только формально считался янки. Если город падет, что вполне могло случиться, они тут же заполонят все улицы, размахивая флагами Конфедерации и приветствуя Джеффа Дэвиса.

Когда он вышел из отеля, стоявшего на углу Шестой и Пенсильвания-авеню, оказалось, что начался мелкий дождик. Он надел форменную шляпу из черного фетра с бронзовой кокардой, приколотой сбоку на загнутые поля, и решил прогуляться, несмотря на дождь.

Крепкий и невысокий, Билли был всего на год старше своего друга Чарльза Мэйна. У него были темные волосы и бледно-голубые, похожие на льдинки глаза, которые передавались в роду Хазардов из поколения в поколение. Крупный подбородок придавал ему вид надежного и сильного человека. Не так давно он поддался новой моде и отпустил усы, с которых теперь стряхивал крошки от завтрака; они выросли неожиданно густыми и почти черными, темнее, чем волосы.

Предположив, что капитан Фармер, скорее всего, получил свою должность от какого-нибудь политического покровителя, Билли решил не торопиться с докладом и потратить время на изучение той части города, которая находилась к северу от респектабельной Пенсильвания-авеню.

Однако уже очень скоро он пожалел о своем решении. Война увеличила население Вашингтона, прежде составлявшее сорок тысяч человек, почти втрое. Невозможно было пройти и шага, не уворачиваясь от омнибусов, толп пьяных солдат, погонщиков мулов, с проклятиями хлеставших несчастных животных, или с виду приличных джентльменов, возникавших словно из ниоткуда и шептавших на ухо адрес лекаря, который в любое время дня и ночи лечит сифилис. А то и вовсе под ноги вдруг бросались свиньи или стадо галдящих гусей.

Но самое ужасное было то, что в городе стояла нестерпимая вонь. Хуже всего пахло от сточных вод с нечистотами, стекавшими в городской канал, который Билли увидел, когда свернул строго на юг по Третьей улице. На одном из пешеходных мостов, ведущем в юго-западный район города, известный как Айленд, он остановился и увидел труп чьего-то терьера, плывущий среди гнилых капустных листьев и экскрементов.

Едва не потеряв завтрак, он развернулся и быстро пошел на восток, к Капитолию, на котором все еще не было купола. Вокруг роились военные и политики, прогуливаясь вдоль колонн. Рядом с лежащими тут и там грудами бревен, штабелями металлических листов и огромными мраморными блоками суетились рабочие. Обходя один из таких блоков, Билли натолкнулся на старую располневшую шлюху, в грязном бархатном платье и с перьями на голове. Толстуха тут же предложила ему выбрать между ней самой и ее дочерью – болезненно-бледной девочкой едва ли старше четырнадцати.

– Мэм, у меня жена в Пенсильвании, – сказал он, стараясь быть вежливым, но шлюха не оценила его любезности.

– Иди ты в задницу, погонник! – проворчала толстуха, когда Билли пошел дальше; он засмеялся, хотя и не слишком искренне.

Через несколько минут он уже смотрел с другой стороны канала на сорняки, окружавшие памятник Джорджу Вашингтону, так и не законченный из-за недостатка интереса и средств. Возле заброшенного обелиска паслись коровы. Морось уже перешла в настоящий дождь, и Билли наконец сдался. Протолкавшись через толпу веселых сержантов, горланящих во все горло «Милую Эвелину», он быстро пошел на север и вскоре снова вернулся в шумный центр, где снял комнату в каком-то пансионе. По дороге он купил в канцелярской лавке обычную тетрадь, отдав за нее серебряный пятицентовик.

Позже, когда сгустились сумерки, Билли сел за стол и, заточив карандаш, склонился над первой пустой страницей тетради. Свет лампы в тяжелом неподвижном воздухе даже не колебался. Он вывел дату, а потом написал:

Дорогая моя жена, я начинаю эти записи и буду их продолжать впредь, чтобы ты знала, чем я еще занимаюсь каждый день, кроме того, что ужасно тоскую по тебе. Сегодня я осматривал столицу, и это была вовсе не такая приятная и обнадеживающая прогулка по причинам, о которых деликатность не позволяет мне упоминать…

При мысли о Бретт, ее милом лице, нежных руках, ее пылкости в минуты близости он почувствовал сильный огонь желания и на мгновение закрыл глаза. Потом, уже успокоившись, снова начал писать.

Город уже основательно укреплен, что, на мой взгляд, скорее говорит о предстоящей затяжной войне, чем о короткой стычке, как считают почти все вокруг. Конечно, по многим причинам было бы гораздо предпочтительнее, чтобы этот конфликт не продлился долго, и не самая последняя из них – мое страстное желание жить с тобой, моя любимая, там, куда направит меня долг службы в мирное время. Но если говорить не о личных причинах, а о тех, что касаются всей страны, то короткая война позволила бы быстрее навести порядок и расставить все по своим местам. Сегодня на одной оживленной улице я видел негра – то ли из вольноотпущенных, то ли из «контрабандных», как генерал Батлер назвал беглых рабов с Юга. Так вот этот негр даже не подумал отойти в сторону, чтобы дать мне пройти. Воспоминание об этом случае тревожило меня весь день. Разумеется, я, как и любой гражданин, хочу покончить с позором рабства, но свобода чернокожих не узаконена. Хотя я понимаю, что моя давно пропавшая сестра наверняка возразила бы мне, но все же не считаю, что мое мнение несправедливо или безнравственно. Напротив, я чувствую, что большинство думает точно так же. Во всяком случае, в армии так считают абсолютно все, это я знаю точно. Говорят, даже наш президент продолжает настаивать на срочной необходимости переселения освобожденных рабов в Либерию. Вот почему я очень боюсь затяжной войны, которая наверняка ввергнет нас в еще больший хаос слишком быстрых перемен в устройстве общества.

Он остановился, держа карандаш на весу и глядя на неподвижное пламя лампы. Каким сырым и тяжелым был воздух, даже глубокий вдох и то давался с большим трудом.

Ему вдруг стало стыдно за то, что он написал. Путаница и неразбериха, порожденные этой войной, уже начинали вызывать у него отвращение. Возможно, к тому времени, когда они с Бретт снова окажутся вместе и она прочтет этот дневник, включая то, что еще не написано, ответы, в том числе и его собственные, станут яснее, чем этим вечером.

Ты уж прости мне мои дурацкие философствования. Тревожная атмосфера, царящая в этом городе, рождает странные мысли и сомнения, а мне больше не с кем поделиться, кроме той, с кем я делюсь всем, – с тобой, моя бесценная. Спокойной ночи, и да хранит тебя Бог…

Он провел под написанным длинную черту и закрыл тетрадь. А вскоре после этого разделся, погасил лампу и лег в кровать, но сон не приходил. Жесткая постель, одиночество и тоска по жене заставляли его еще долго ворочаться, слушая, как на соседних улицах какие-то хулиганы бьют стекла и палят из пистолетов.