Гай Светоний - Жизнь двенадцати цезарей

Тематическое разнообразие сочинений Светония всегда озадачивало исследователей. Неожиданно оказывалось, что историк Светоний был вовсе не историком, а писателем-энциклопедистом, антикваром, которого равно занимали биографии писателей и биографии гетер, римские магистратуры и греческие ругательства, теории Цицерона и телесные недостатки. Жизнеописания двенадцати цезарей представлялись лишь случайной областью упражнения такой ученой любознательности, для которой обжорство Вителлия и походы Цезаря имели одинаковый исторический интерес. Никаких откликов на современность от такого писателя не приходилось ожидать. Биографические сведения, казалось, подкрепляли такой образ автора. «Книжный человек» (scholasticus), по выражению Плиния, миролюбивый, нерешительный и непрактичный, лишь недолго и неудачно занимавший государственную должность, да и то такую, где важнее всего были ученость и хороший стиль, а потом вновь удалившийся к своим книгам, – этот облик Светония, сложившийся в представлении ученых XIX в. и доживший до наших дней, во многом определял отношение исследователей к историческому сочинению Светония.

Вряд ли такой подход можно назвать правомерным. Странно было бы судить о сохранившемся произведении, исходя из несохранившихся. Для нас Светоний – прежде всего историк и должен изучаться в связи с проблемами, занимавшими историографию его времени.

Не случайно и Светоний, и его старшие современники Тацит (в «Анналах») и Плутарх (в серии императорских биографий, из которой до нас дошли только жизнеописания Гальбы и Отона) сосредоточивали свое внимание на одной и той же эпохе – на том столетии римской истории, которое начиналось Августом, а кончалось междуцарствием 69 г. Это было столетие политических экспериментов, в ходе которых постепенно определялось политическое оформление императорской власти в Риме. Августу после долгих осторожных попыток удалось выработать систему относительного равновесия интересов принцепса и сената и поддерживать ее в течение своей долгой жизни. Но решение Августа не было единственно возможным. До Августа – Цезарь и Антоний, после Августа – Тиберий и Калигула, Клавдий и Нерон, каждый по-своему варьировали это решение или предлагали иные; и как при всяких политических экспериментах, при этом было пролито очень много крови. Только сто лет спустя, ко времени Веспасиана, стало окончательно ясно, что система Августа все-таки оказалась самым приемлемым вариантом и самым желательным образцом. Линия преемственности протянулась от Августа – к Веспасиану и Титу, а от них – к Нерве, Траяну и Антонинам. Течение истории получило свою цель, и историкам предстояло изобразить путь к этой цели, собрав и осмыслив с новой точки зрения все сведения о первых преемниках Августа. Точка зрения была установлена, оставалось подкрепить ее фактами.

Трудность задачи, стоявшей перед историками, заключалась в характере источников, которыми они располагали. Дело в том, что порядок престолонаследия при Юлиях-Клавдиях был непредвидимо причудлив: власть переходила в лучшем случае от родственника к родственнику, но никогда от отца к сыну или от брата к брату. Это значило, что между сменявшимися правителями не было такого родственного пиетета, какой бывает в наследственных монархиях, где преемник чтит предшественника, даже если и не продолжает его политику. В Риме этих лет каждый новый император видел в своем предшественнике личного врага, слишком долго заслонявшего ему путь к власти. Поэтому историческая и публицистическая литература о каждом императоре отчетливо делилась на две части: вся прижизненная литература безудержно его превозносила, вся посмертная – столь же безудержно порочила. Образцом прижизненных восхвалений может служить краткая «Римская история» Веллея Патеркула, написанная при Тиберии и славящая Тиберия как героя и благодетеля; образцом посмертных поношений может служить приписывавшийся Сенеке «Апофеоз божественного Клавдия» («Апоколокинтосис»), злейшая сатира, где изображается, как только что умерший и обожествленный Клавдий, хромая, взбирается на Олимп, и там возмущенные боги осыпают его оскорблениями и насмешками. Эти произведения уцелели почти случайно из целого моря подобной пропагандистской литературы поздней республики и ранней империи. Разобраться в этом море разноголосицы, вывести из множества противоречащих друг другу фактов и суждений окончательную, отвечающую требованиям времени характеристику каждого из сменившихся правителей, – такова была задача, стоявшая перед новым поколением историков. Тацит, Плутарх и Светоний подошли к этой задаче по-разному, каждый в соответствии со своими интересами и в меру своих способностей.

Тацит был историк, Плутарх был моралист; Тацит стремился постичь законы истории, Плутарх – законы человеческой души. Оба, хотя и с разных сторон, старались объяснить каждый поступок каждого правителя, увидеть, как в одной душе уживались высокий дух и низкие пороки, бесчеловечие и государственный ум; и действительно, созданные ими образы, при всей их тенденциозности, остались высшим достижением античного психологического портрета (по крайней мере, постольку, поскольку об императорских биографиях Плутарха можно судить по позднейшим его «Сравнительным биографиям»). Светоний был чужд таких философских интересов. Его цель была скромнее: он хотел не объяснить, а только оценить события. Если Тацит и Плутарх стремились свести дурное и хорошее в личности императоров в диалектическое единство, то Светоний, напротив, стремится разделить дурное и хорошее, разграничить их как можно четче, разложить их на разные чаши весов и посмотреть, какая чаша перетянет. «Все эти поступки… порой достойные немалой похвалы, я собрал вместе, чтобы отделить их от пороков и преступлений, о которых буду говорить дальше», – пишет он в биографии Нерона (19, 3). А в биографии Тиберия есть знаменательное место, где речь идет о мотивах, которыми руководствовался Август, выбирая наследником Тиберия: думали, что Август сделал это только «в тщеславной надежде, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем»; но Светоний этому не верит: «нет, я полагаю, что он взвесил все достоинства и недостатки Тиберия и нашел, что его достоинства перевешивают» ( Тиб ., 21, 2–3). Трудно сказать, верно ли угадал Светоний намерения умирающего Августа, но свой собственный метод работы он этими словами охарактеризовал совершенно точно.

Объяснение событий требует рассмотрения фактов в их связи и взаимодействии, в том сложном переплетении причин и следствий, в котором хорошие и дурные поступки с одинаковой необходимостью вытекают подчас из одних и тех же мотивов. Так поступают и Тацит, и Плутарх, хотя для одного эта связь событий распространяется на всю римскую историю, для другого ограничивается жизнью одного человека. Оценка событий, наоборот, требует как можно более полной изоляции факта: только тогда его можно будет сопоставить с отвлеченной меркой достоинства и сказать о нем: «хорошо» или «плохо». Так поступает Светоний. Не связность рассказа, а дробность рассказа необходима ему для его целей. В своем произведении он вместо истории дает цепь биографий, в каждой биографии вместо последовательности событий предлагает читателю россыпь фактов. Его императоры проходят перед судом читателя, как бы сдавая экзамен на хорошего правителя; и как на экзамене, в расчет принимаются не мотивы их действий, а только сами действия и их результаты.