Гелиодор - Эфиопика

– Почтенная госпожа, – сказала она, – если Теаген жив – я неповинна в этом убийстве; но если он испытал на себе твои черные замыслы – тебе не надо подвергать меня пытке: да, в твоих руках отравительница твоей кормилицы, обучившей тебя таким прекрасным деяниям. Убей меня, не медли: нет ничего милее для Теагена, так законно презревшего твои беззаконные замыслы.

Такие слова разъярили Арсаку. Она велела прибить Хариклею.

– Уведите ее, как она есть, в оковах, эту преступницу. Покажите ей удивительного ее возлюбленного, по заслугам находящегося в таких же узах, и закуйте ее по рукам и ногам. Вручите Евфрату и ее, пусть он постережет до завтра: смертной казни подлежит она по суду персидских вельмож.

Когда Хариклею уже повели, молодая рабыня, служившая виночерпием Кибеле (она была из числа тех двух ионийцев, которых Арсака сперва подарила для услуг молодой чете), то ли потому, что, живя вместе с Хариклеей и привыкнув к девушке, прониклась к ней расположением, то ли подвигнутая божественной волей, прослезилась и застонала.

– Бедняжка, – воскликнула она, – ты ни в чем не повинна!

Окружающие удивились и стали заставлять ее объяснить смысл этих слов. Тогда рабыня призналась, что сама подала Кибеле яд, который получила от нее, с тем чтобы дать его Хариклее, но затем, смущенная суматохой непривычного дела или сбитая с толку самой Кибелой, которая кивнула ей сперва подать чашу Хариклее, она перепутала чаши и поднесла старухе ту, где был яд.

Сейчас же рабыню повели к Арсаке: все считали счастливой находкой возможность освободить Хариклею от обвинений. Сострадание к благородному нраву и внешности доступно даже варварскому племени. Однако, когда служанка изложила все, произошло только то, что Арсака приказала и ее заковать и взять под стражу, заявив, что, по-видимому, эта рабыня тоже соучастница в деле Хариклеи. А вельмож персидских, имевших право решать общественные дела, судить и приговаривать к наказанию, Арсака через посланного пригласила собраться завтра на суд.

Наутро они пришли, сели, и Арсака выступила с речью и обвинила Хариклею в отравлении, непрерывно оплакивая свою погибшую кормилицу, столь для нее ценную, столь преданную, и самих судей призывая в свидетели того, как она приютила эту чужестранку, оказывала ей всяческое расположение, и вот чем та отплатила. Словом, Арсака оказалась самой суровой обвинительницей.

А Хариклея, совсем не защищаясь, призналась в возводимом на нее преступлении и подтвердила, что она дала яд, прибавив, что и Арсаку она с радостью бы погубила, если бы ее не задержали до того. Кроме того, Хариклея стала прямо-таки поносить Арсаку, чем всячески вызывала судей вынести более строгий приговор.

Ведь ночью и в тюрьме Хариклея все, что с ней случилось, Теагену рассказала, сама от него многое узнала и обещала, если понадобится, принять смерть, какую бы ей ни назначили, лишь бы только положить конец существованию несчастному, скитанию напрасному, року безжалостному. Они простились навсегда – так им казалось. А положенное вместе с нею при рождении ожерелье, которое она всегда старательно скрывала, в этот раз Хариклея повязала под одеждой на животе, словно некое надгробное приношение сама для себя сберегала.

Вот почему она призналась во всем, в чем ее обвиняли и что грозило ей смертью, и даже присочинила то, в чем ее и не обвиняли. Поэтому судьи тотчас же едва не назначили ей самой суровой персидской казни, но, тронутые ее видом, молодостью и неотразимой красотой, приговорили ее к сожжению.

И вот сейчас же ее схватили палачи и вывели недалеко за городскую стену. Глашатай несколько раз возгласил, что ее, как отравительницу, ведут на костер. Много разного люда последовало за нею из города: одни сами видели, как ее повели, другие, лишь только слух пронесся по столице, поспешили на зрелище.

Прибыла и Арсака, чтобы с городской стены самой видеть все. Для нее было бы ужасно не насытить своих очей зрелищем казни Хариклеи.

Палачи воздвигли огромный костер, подожгли его, и он ярко запылал. Хариклея попросила стражу дать ей еще одно мгновение, сказав, что она сама добровольно взойдет на костер, и вдруг простерла руки к небу, в том направлении, откуда солнце метало свои лучи.

– Гелиос, – воскликнула она, – ты, земля, и вы, божества надземные и подземные, взирающие на беззаконных людей и карающие их! Что я неповинна в приписанных мне преступлениях, беру вас в свидетели! Добровольно приемлю смерть я из-за невыносимых ударов судьбы. Примите меня благосклонно. А преступницу, беззаконницу, блудницу, чтобы лишить меня моего нареченного, свершившую все это, – Арсаку, – покарайте скорее.

Лишь только Хариклея это произнесла, все закричали что-то в ответ на ее слова: одни собирались отложить казнь до вторичного разбора дела, другие двинулись вперед, но Хариклея, предупредив их, взошла на костер и остановилась на самой его середине. Долгое время стояла она там невредимо: огонь скорее обходил ее, чем приближался, и ничуть не вредил: когда Хариклея направлялась к другому месту, огонь отступал, озаряя ее и позволяя видеть в блеске зарева красующуюся, словно в огненном чертоге венчающуюся. Хариклея переходила с места на место среди пламени, дивясь происходящему, стремясь к смерти. Но тщетно: огонь все время от нее отступал и словно избегал ее приближения. Палачи усердно занимались своим делом (да и Арсака угрожающими движениями приказывала им), бревна нагромождали, речной тростник наваливали, всячески пламя раздували, но все напрасно. Горожане все более и более поражались, предполагая божеское вмешательство.

– Чиста эта дева, невинна эта дева! – раздались их крики, и, подойдя к костру, они оттолкнули от него палачей. Тиамид первый принялся за это и призывал народ на помощь – он тоже оказался здесь: нескончаемые возгласы возвестили ему о происходящем. Стремясь высвободить Хариклею, они, однако, не отважились приблизиться к огню и криками требовали, чтобы дева сошла с костра: ведь если она пожелает его покинуть, ничто не страшно для нее, раз она пребыла невредимою среди пламени.

Хариклея, видя и слыша все это, сочла и сама, что помощь ей оказана богами, и решила не быть неблагодарной к высшим силам, отвергая их благодеяния. Поэтому она сошла с костра.

И весь город от радости и изумления вскричал громко и в один голос призывал богов. Арсака же, вне себя, порывисто спустилась со стены, выбежала за ворота в сопровождении большой свиты и персидских вельмож, сама наложила руки на Хариклею и, кинув наглый взгляд на народ, воскликнула:

– И вы не стыдитесь освободить от казни женщину преступную? Отравительницу, застигнутую на месте преступления, сознавшуюся в своих злодеяниях? Оказывая помощь беззаконной девке, вы восстаете против персидских обычаев, против самого царя, сатрапов, вельмож и судей. Она не сгорела, вот что, быть может, вызывает в вас жалость, и вы приписываете богам это дело. Неужели вы не соображаете, что именно это еще более уличает ее в отравительстве: значит, так велико ее волшебство, что она может бороться с силой огня. Приходите завтра, если угодно, на собрание, которое из-за вас будет всенародным, и вы узнаете, что она созналась в своих злодеяниях и была изобличена свидетелями, находящимися у меня под стражей.