Иордан - Гетика

Следует отметить, что приблизительно к подобному толкованию, но совсем не раскрыв его, подошел еще Л. Ранке. В последних фразах своего очерка об Иордане, в приложении к «Всемирной истории» [143], он очень осторожно высказал предположение, что Кассиодор был «der intellektuelle Urheber der Schrift des Jordanes» и что книгу Иордана надо рассматривать как работу, основанную на предварительных исторических исследованиях и в то же время как политико-исторический труд по истории готов, приуроченный к определенному моменту («zwar als eine auf historische Vorstudien basierte, aber zugleich auf den Moment angelegte politisch-historische Arbeit über die Geschichte der Gothen anzusehen ist») [144]. Никто из историков после Л. Ранке не подхватил его мысли; ее лишь иногда цитировали без дальнейшего разъяснения [145]. Только в самое последнее время появились некоторые более свежие суждения о характере и целях литературного творчества Иордана и вновь возникла мысль о политическом содержании «Getica», подобная той, какую некогда вскользь высказал Л. Ранке.

Выше уже говорилось о статье советского филолога В. В. Смирнова. Автор поставил перед собой задачу пересмотреть литературу об Иордане и «воссоздать», как он пишет, его биографию. Правда, он смог посвятить этой важной теме очень короткий очерк – всего 22 страницы, и поэтому далеко не все его соображения развиты и доказаны. Соглашаясь с некоторыми ранее высказывавшимися предположениями относительно фактов биографии готского писателя, В. В. Смирнов пришел к выводу, что Иордан был выразителем политических идеалов именно Кассиодора (закончившего книгу о готах еще в период правления Аталариха, до 533 г.) и согласной с ним готской и италийской знати, эмигрировавшей в Константинополь. Иордан, по мнению В. В. Смирнова, был «преданным слугой Амалов» и «ярым сторонником византийской ориентации», «ярым пропагандистом провизантийской политики» [146]готов во время войны между империей и готами Тотилы. Однако колебаний и поворотов в политике гото-италийской среды в течение бурного времени с 30-х по начало 50-х годов VI в. В. В. Смирнов не отметил и в связи с этим не увидел особенностей политической установки Иордана и той политической направленности, которая диктовалась временем, когда Кассиодор создавал свое, несомненно соответствующее моменту сочинение.

Другой работой, где творчество Иордана, биографические данные о нем и обстановка, в которой он писал, подвергнуты тщательному исследованию, является уже упоминавшаяся нами книга итальянского историка Фр. Джунта. Автор усматривает в произведениях Иордана плод единого замысла, отражение двух миров его времени – мира римского и мира варварского, готского. Он проводит четкую грань между политическим идеалом Кассиодора и политической тенденцией Иордана, различая условия, в которых проявляли свое отношение к окружающим событиям оба писателя. Если Кассиодор возвышал Готию, то Иордан (в иной исторический момент) возвеличивал Романию – империю Юстиниана, Велисария. В труде Иордана, по мнению Джунта, любовь к своему народу сочетается с преклонением перед Романией; он мечтал о мирном их слиянии и возлагал надежду на молодого Германа – потомка дома Амалов по матери и дома Юстиниана по отцу. Однако необоснованным кажется представление Джунта об Иордане, – в главе о политической мысли Иордана (стр. 165– 185), – который будто бы вырабатывал, а затем письменно выражал свои политические убеждения и планы независимо от среды, как бы не принадлежа к определенным слоям современного ему общества.

В связи с политическим направлением, выраженным в «Getica» интересен вопрос о том, где же Иордан мог написать свое сочинение.

Трудно представить себе, чтобы произведение с яркой политической окраской могло быть создано вдали от мест крупных событий.

Поэтому мнение Моммсена о каком-то (?) мезийском монастыре, где будто бы писал Иордан, не соответствует исторической обстановке. В те годы, когда рождался труд Иордана, даже столица империи, охваченная беспокойной атмосферой богословских диспутов, которые тогда приобрели широкий международный характер, кажется несколько отдаленной от событий, вызвавших составление «Getica». В Константинополе едва ли были люди, столь живо интересовавшиеся судьбой остроготов (именно политическим и социальным положением последних, а не только территорией бывшей Западной империи в Италии), чтобы читать сочинение, посвященное лишь одному варварскому народу, а не всемирной истории с империей в центре. Острый, животрепещущий интерес к теме труда Иордана и его выводам мог возникнуть только в Италии: с одной стороны, в Равенне – недавней столице остроготского королевства и центре возвращающейся в «Гесперию» [147]византийской власти, с другой стороны – в областях к северу от Пада (реки По), где лежали земли, наиболее крепко захваченные остроготами, где был город Тицин, новый их центр после потери Равенны в 540 г.

В силу сказанного естественнее всего местом написания «Getica», местом работы автора, который имел целью склонить представителей своего народа к покорности империи, считать Равенну [148].

После того как капитулировал Витигес и была вывезена в Константинополь королевская чета вместе с сокровищами из дворца Амалов, Равенна оставалась в руках византийцев весь последующий период войны. Там образовалась военная и административная база империи, туда прибывало греческое и сочувствовавшее грекам население, и оттуда уходило население готское. Вскоре после того как Велисарий занял Равенну, с его разрешения готы стали покидать город, как об этом сообщает Прокопий, бывший свидетелем вступления войск Велисария в Равенну [149]и первых административных мер, принятых победителями. Когда общее положение определилось, в городе стало ромеев столько же, сколько и готов» [150], а позднее готов стало, вероятно, значительно меньше. Тогда же сдались окружающие Равенну готские крепости в Венетиях, в том числе Тревизо. Форпостом готских владений осталась хорошо защищенная Верона, а средоточием готских сил и готского влияния стал город Тацин – Павия (Τικινον). На многих страницах «Готской войны» мелькают упоминания о Равенне, которая в изложении Прокопия выступает как опорный пункт империи, соединяющий ее с Италией [151]. Равенна в то время была и частью Византии и частью Италии, за которую шла война. Равенна объединяла в себе как империю, с которой была постоянно связана, так и варварский борющийся мир, все еще близкий и опасный, хотя понемногу и отступающий. Отступление остроготов, сначала едва намечавшееся, а после разгрома флота Тотилы в морском бою за Анкону ставшее несомненным, ярче всего сказывалось в Равенне. В Равенне же быстрее всего стала ощущаться соответственная реакция готского центра в Тицине. Именно из Равенны должна была идти в готскую (правящую, конечно) среду пропаганда за признание остроготами власти императора, за отказ от собственной политической самостоятельности.