Лукиан - Избранное

Вот и на днях, когда вы сошлись на пирушку, Фрасон, ты и Дифил, были тут и флейтистка Кимвалия, и Пираллида, мой недруг; а ты же, зная об этом, не только пять раз поцеловал Кимвалию, — это меня не очень задело: ты ведь себя же унижаешь, целуя такую женщину! — но ты и несколько раз делал знаки Пираллиде и, когда пил, показывал ей чашу, а отдавая кубок рабу, приказывал ему на ухо никому не наливать, пока не попросит Пираллида. Наконец, улучив время, когда Дифил не глядел на вас — он болтал с Фрасоном, — ты надкусил яблоко и, подавшись вперед, ловко метнул ей за пазуху, даже не стараясь сделать это незаметно от меня. А она, поцеловав яблоко, опустила его между грудей под повязку.

Так зачем же ты так поступаешь? Разве я перед тобой провинилась в чем-нибудь или чем-то огорчила? Кого, кроме тебя, я видала? Разве я не ради тебя одного живу? Не достойное дело, Лисий, обижать несчастную женщину и думать только о себе. Но есть еще богиня Адрастея, и она видит все это! И ты когда-нибудь огорчишься, может быть, услыхав обо мне, что я задушила себя в петле, или бросилась головой вниз в колодезь, или нашла еще какой-нибудь способ умереть, чтобы больше не мозолить тебе глаза. Торжествуй тогда, будто совершив великое и славное дело!

Что глядишь на меня исподлобья и стиснув зубы? Если ты в чем-нибудь упрекаешь меня, так скажи! Пусть вот хотя бы Пифиада нас рассудит. Что же это? Ты уходишь? Ты покидаешь меня, ничего не отвечая? Видишь. Пифиада, что я терплю от Лисия!

Пифиада. О, какая жестокость! Не сжалиться даже над плачущей! Камень это, а не человек. Но если говорить правду, Иоэсса, ты сама испортила его чрезмерной любовью, которую проявляла к нему. Не следовало тебе ее слишком выказывать, так как от этого любовники чересчур мнят о себе. Перестань же плакать, бедняжка, и поверь моему совету: не открывай ему дверь раз-другой, когда он придет к тебе. И вот увидишь, как он опять загорится к тебе любовью и будет поистине без ума от тебя.

Иоэсса. Да замолчи же! Уйди! Чтобы я не открыла дверь Лисию? Лишь бы он сам не бросил меня прежде!

Пифиада. Но вот он возвращается.

Иоэсса. Ты погубила нас, Пифиада! Вероятно, он слышал, что ты сказала «не открывай ему!».

Лисий. Я возвращаюсь не ради нее, Пифиада, — я и смотреть не хочу больше на такую женщину, — а для того, чтобы ты не упрекала меня и не говорила: «Лисий безжалостен».

Пифиада. Я именно это и сказала.

Лисий. Так ты хочешь, чтобы я терпел эту Иоэссу, которая теперь плачет, тогда как недавно я сам застал эту изменницу спящей с каким-то юношей?

Пифиада. Но, Лисий, в конце концов она ведь — гетера! Скажи, однако, когда же ты застигнул их спящими вдвоем?

Лисий. Примерно дней шесть тому назад; да, клянусь Зевсом, шесть, так как это было на второй день месяца, а сегодня седьмой. Отец, зная, что я давно живу с этой достойной женщиной, запер меня, велев привратнику не открывать мне дверей. Я же, не имея сил провести хоть одну ночь без нее, велел Дромону стать согнувшись у стены двора, там, где она ниже всего, и подставить мне спину: так я мог легко взлезть на стену. Что долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда и нашел дверь тщательно запертой — ведь была уже полночь. Ну, я не стал стучать, а тихонько поднял дверь — я это делал уже и раньше, — снял ее с петель и без шума вошел. Все спали. Потом ощупью вдоль стены я подошел к постели.

Иоэсса. Что ты говоришь? О Деметра, я умираю от беспокойства!

Лисий. Так как я услышал не одно дыхание, а два, то сначала подумал, что с ней спит Лида. Но это была не она, Пифиада. Прикоснувшись рукой, я обнаружил, что это был кто-то безбородый, очень юный, остриженный наголо и тоже надушенный благовониями. Тут, будь у меня меч, я бы не поколебался, знайте это! Что вы смеетесь? По-твоему, то, что я рассказываю, достойно только смеха, Пифиада?

Иоэсса. Так вот что тебя рассердило, Лисий? А ведь это Пифиада и спала со мной.

Пифиада. Не говори ему, Иоэсса!

Иоэсса. Почему не сказать? Это была Пифиада, милый, которую я попросила лечь со мной: так я была расстроена тем, что тебя не было со мной.

Лисий. Пифиада — тот наголо остриженный? А потом за шесть дней она отрастила себе такие волосы?

Иоэсса. Она остриглась из-за болезни, Лисий, потому что у нее сильно выпадали волосы. Теперь же она носит накладку. Покажи ему, Пифиада, покажи, что это так, чтобы убедить его. Смотри, вот юноша, вот тот любовник, к которому ты меня приревновал.

Лисий. Значит, не следовало мне ревновать, Иоэсса, даже когда я сам осязал любовника?

Иоэсса. Ну, ты убедился теперь? Может быть, хочешь, чтобы и я в свою очередь помучила тебя? Я ведь тоже имею право на тебя рассердиться.

Лисий. Нет, нет! Но давай выпьем теперь, и Пифиада с нами; она ведь заслужила участие в пирушке.

Иоэсса. Конечно. Но сколько я перенесла из-за тебя, Пифиада, благороднейший юноша!

Пифиада. Но я же и помирила вас сама, так что не сердись на меня. Только смотри, Лисий, не говори никому про мои волосы.

1. Леонтих. А расскажи-ка, Хенид, как в сражении с галатами я устремился впереди прочих всадников, на белом коне, и галаты, при всей своей храбрости, дрогнули, лишь только меня завидели, и ни один не устоял передо мной. И тогда я, метнув копье, пронзил начальника конницы — заодно с конем, а затем ринулся на оставшихся — некоторые-то еще держались, перестроившись из фаланги в четырехугольник, — на них я и устремился со всем мужеством, сжимая в руке меч, и опрокинул человек семь из них, стоявших впереди, одним натиском коня, а ударом меча я надвое рассек голову вместе со шлемом одному из начальников отряда. Спустя немного и вы подоспели, когда они уже побежали.

2. Хенид. А в тот раз, Леонтих, когда ты в Пафлагонии сразился один на один с сатрапом, разве это не был тоже великий подвиг?

Леонтих. Кстати ты напомнил, Хенид, об этом деянии, также доблестном. Ведь сатрап был огромного роста, и считалось, что он превосходно владеет оружием. С презрением насмехаясь над эллинами, он выступил вперед и стал вызывать охотника вступить с ним в поединок. Прочие-то оробели — лохаги, и таксиархи, и сам полководец, хоть и был доблестным мужем. Ведь нами предводительствовал Аристехм, этолиец, превосходный копейщик, а я был тогда еще только хилиархом. Все же я осмелился и, оттолкнув товарищей, которые меня удерживали, потому что при виде варвара в сверкающем золоченом оружии, огромного и страшного, с большим султаном, на шлеме и потрясавшего копьем, испугались за меня…