Лукиан - Избранное

8. Но мы уже пришли ко входу; станем поодаль и будем смотреть на входящих. Ох, как их много! И самый разнообразные! Все плачут, кроме новорожденных и неразумных детей. Даже совсем старые горюют! Что с ними? Неужели их так крепко держат чары жизни?

9. Я поговорю с этим дряхлым старичком. Отчего ты плачешь, умерев в таком преклонном возрасте? Отчего огорчаешься, милейший? Ведь ты уже совсем стар! Что же ты, царем был?

Нищий. Нет.

Диоген. Сатрапом, по крайней мере?

Нищий. И не сатрапом.

Диоген. Ты, может быть, был богат, и тебе тяжело, умирая, расставаться с роскошью?

Нищий. Ничего подобного: я жил почти до девяноста лет в крайней нужде, добывая себе пропитание удочкой и леской, детей у меня не было; да к тому же еще был я хромым и почти слеп.

Диоген. И после этого тебе хотелось еще жить?

Нищий. Да; хорошо жить на свете, а смерть ужасна, и надо от нее бежать.

Диоген. Ты с ума спятил, старик; ведешь себя перед лицом судьбы как мальчишка, а ведь ты одних лет с этим вот перевозчиком. Что же сказать о молодых, если привязаны к жизни такие старики, которые должны сами стремиться к смерти как к лекарству против невзгод старости? Пойдем, а то нас могут заподозрить в намерении бежать, если увидят, что мы бродим около входа.

1. Менипп. Хоть ты и слеп, Тиресий, однако это заметить нелегко: у нас здесь ни у кого нет глаз, одни впадины остались, Финея от Линкея не отличишь. Я знаю от поэтов, что ты был прорицателем; я слышал тоже, будто бы ты только один был и мужчиной, и женщиной. Так вот, скажи мне, ради богов, когда тебе жилось лучше: когда ты был мужчиной, или же приятнее оказалось быть женщиной?

Тиресий. Гораздо приятнее быть женщиной, Менипп: меньше забот. Женщины властвуют над мужчинами, а на войну ходить им не надо, не нужно защищать городских стен, спорить на народных собраниях и разбирать дела в судах.

2. Менипп. А ты, Тиресий, разве не слышал, что говорит Медея у Еврипида, 170жалуясь на женскую долю: что женщины несчастны, что они должны подвергаться невыносимым страданиями при родах? Но скажи мне, — ямбы Медеи напомнили мне это, — ты рожал, когда был женщиной, или провел эту половину своей жизни в бесплодии, не родив ни разу?

Тиресий. Зачем ты об этом спрашиваешь, Менипп?

Менипп. Без всяких дурных намерений; ответь, есть можешь.

Тиресий. Бесплодной женщиной я не был, но все-таки не родил ни разу.

Менипп. Этого для меня достаточно. Я хотел бы еще знать, была ли у тебя матка.

Тиресий. Конечно, была.

Менипп. Постепенно ли у тебя исчезала матка, затянулись женские половые части, пропали груди, а вместо этого появился мужской член и выросла борода, или ты мгновенно из женщины превратился в мужчину?

3. Тиресий. Не понимаю, что значит твой вопрос; ты, кажется, сомневаешься, было ли это на самом деле.

Менипп. Значит, в таких вещах не следует сомневаться, а надо принимать все на веру, как дурак, не задумываясь, возможно это или нет?

Тиресий. Тогда ты не поверишь и многому другому, — например, когда услышишь, что женщины превращались в птиц, в деревья и зверей, как Аэдона, Дафна или дочь Ликаона. 171

Менипп. Если я где-нибудь встречусь с ними, посмотрю, что они мне об этом скажут. А ты скажи мне, дорогой мой, вот что: когда ты был женщиной, ты тогда уже пророчествовал, как впоследствии, или же только сделавшись мужчиной, получил пророческий дар?

Тиресий. Вот видишь, ты ничего не знаешь обо мне. Я разрешил когда-то спор богов; Гера меня за это ослепила, а Зевс в утешение в несчастии сделал меня прорицателем.

Менипп. Ты еще не разучился лгать? Но, впрочем, ты поступаешь лишь как все прорицатели: обычай у вас — ничего не говорить здравого.

1. Агамемнон. Аянт, если ты сам себя убил в припадке безумия и нас всех хотел убить, почему же ты обвиняешь Одиссея? Недавно, когда он пришел к нам узнать будущее, ты даже не поглядел в его сторону, не поздоровался со своим боевым товарищем, но, надменно шагая, презрительно прошел мимо.

Аянт. Я был вполне прав, Агамемнон: он — причина моего безумия, он один соперничал со мной из-за доспехов.

Агамемнон. Ты хотел, чтоб у тебя совсем не было соперников, хотел победить всех без всякой борьбы?

Аянт. Да; и вот почему: я должен был получить это оружие, так как оно принадлежало моему двоюродному брату. 172Вы все, гораздо более достойные победы, отказались от соперничества и уступили мне; один лишь сын Лаэрта, 173которого я не раз спасал от фригийцев, чуть было не убивших его, считал, что он лучше меня и более достоин доспехов Ахилла.

2. Агамемнон. Вини в этом, милый мой, Фетиду, за то, что она, вместо того чтобы тебе, как родственнику Ахилла, передать доспехи по наследству, сделала их доступной всем наградой.

Аянт. Нет, виноват Одиссей: он один не хотел мне уступить.

Агамемнон. Можно ему простить, Аянт, что, будучи человеком, он добивался славы — прекрасной вещи, ради которой каждый из нас подвергал себя опасностям; прости ему, что он победил тебя, да и то на основании суда троянцев.

Аянт. Я знаю, кто рассудил дело против меня; но не следует ничего говорить про богов. Одиссея же я не могу перестать ненавидеть, Агамемнон, даже если бы сама Афина приказала мне это.

1. Минос. Этого разбойника Сострата бросить в Пирифлегетон, вот того за святотатство пусть растерзает Химера, а тирана, Гермес, растянуть рядом с Титием, пусть коршуны и у него терзают печень. А вы, праведники, отправляйтесь скорее на Елисейские поля и на Острова Блаженных за то, что добродетельно прожили свою жизнь.

Сострат. Выслушай меня, Минос: может быть, тебе покажется справедливым, что я скажу.

Минос. Опять тебя выслушивать? Разве еще недостаточно выяснилось, Сострат, что ты преступник, что ты убил столько народу?

Сострат. Да, это правда; но стоит еще подумать, справедливо ли я буду наказан.

Минос. Конечно, если вообще справедливо терпеть наказания за преступления.

Сострат. Все-таки ответь мне, Минос. Я тебе задам всего несколько вопросов.

Минос. Говори, только недолго; мне нужно еще других судить.

2. Сострат. Все, что я делал в жизни, делал ли я по собственной воле или это было мне предназначено Судьбой?

Минос. Конечно, Судьбой.

Сострат. Значит, все мы — и праведные, и считающиеся преступными — делали все, исполняя ее волю?