Лукиан - Избранное

3. Микилл. Уж не сон ли это: петух, беседующий со мною так рассудительно? Ну что же, рассказывай, любезный, ради твоего Гермеса, какая там у тебя есть причина говорить по-человечьи. А так как я буду молчать и никому про это не скажу — то чего же тебе бояться? Кто поверит мне, если я начну рассказывать, ссылаясь в подтверждение моих слов на петуха?

Петух. Итак, слушай! Я сам знаю, что поведу речь очень для тебя странную, Микилл, но ведь тот, кто сейчас представляется тебе петухом, еще не так давно был человеком.

Микилл. Слышал я действительно когда-то подобную историю про петухов: говорят, юноша, которого звали Алектрионом, 224стал другом Арею, вместе с богом выпивал и участвовал в веселых прогулках и был сообщником в его любовных делах. Когда Арей отправлялся к Афродите распутничать, то брал с собою и Алектриона; так как больше всего бог опасался, как бы Гелиос не подсмотрел и не рассказал Гефесту, то он всегда оставлял юношу снаружи, у дверей, чтобы тот давал знак, когда Гелиос начнет вставать. Но вот однажды Алектрион задремал, стоя на страже, и невольно оказался предателем: Гелиос незаметно появился перед Афродитой и Ареем, который беззаботно отдыхал, так как был уверен, что Алектрион предупредит его, если кто-нибудь вздумает подойти. Тут-то Гефест, извещенный Гелиосом, поймал обоих, опутав наброшенной на них сетью, которую давно для них изготовил. Отпущенный на свободу, Арей рассердился на Алектриона и превратил его в эту самую птицу, вместе со всеми его доспехами, так что и сейчас на голове у петуха гребень шлема. Вот почему вы, петухи, желая оправдаться перед Ареем, — хотя теперь это уже бесполезно, — едва почувствуете восход солнца, поднимает крик, — задолго до того, как оно появится.

4. Петух. Рассказывают и так, Микилл… Однако со мною случилось совсем по-другому: ведь я совсем недавно превратился в петуха.

Микилл. Каким образом? Вот что мне больше всего хочется знать.

Петух. Слышал ты о самосце Пифагоре, сыне Мнесарха?

Микилл. Ты говоришь, очевидно, о том болтуне-софисте, который не разрешал ни отведать мяса, ни поесть бобов и самое что ни на есть любимое мое кушанье объявлял изгнанным со стола? Да, еще он убеждал людей, чтобы они в течение пяти лет не разговаривали.

Петух. Знаешь ты, конечно, и то, что, прежде чем стать Пифагором, он был Евфорбом? 225

Микилл. Говорят, милый мой петух, что этот человек был обманщик и колдун.

Петух. Так вот, перед тобой Пифагор. А потому, милый мой перестань поносить меня: тем более что ты ведь не знаешь, какой это был человек по своему нраву.

Микилл. Еще того чудеснее: петух-философ! Расскажи все же, о сын Мнесарха, как ты оказался вместо человека с Самоса птицей из Танагры. 226Неправдоподобно это и не очень-то легко поверить; ведь по-моему, уже подметил в тебе два качества, чуждые Пифагору.

Петух. Какие же?

Микилл. Во-первых, ты болтун и крикун, а Пифагор советовал молчать целых пять лет; и во-вторых, нечто уже совершенно противозаконное: вчера мне нечего было дать тебе поклевать, и я, как тебе известно, вернувшись, принес бобов, а ты, нисколько не задумываясь, подобрал их. Таким образом, необходимо предположить одно из двух: или ты солгал и на самом деле ты — кто-то другой, или, если ты действительно Пифагор, значит, ты преступил закон и, поевши бобов, согрешил не меньше, 227чем если бы пожрал голову собственного отца!

5. Петух. Ты говоришь так, Микилл, потому, что не знаешь, чем это вызвано и что приличествует каждой жизни. Я в прежние времена не вкушал бобов, потому что был философом, ныне же не прочь поесть их, так как бобы пища птичья и нам не запрещенная. Впрочем, если хочешь, выслушай, как из Пифагора стал я тем, чем являюсь сейчас, какие жизни до этого прожил и какие были последствия каждого превращения.

Микилл. Говори, пожалуйста: мне будет донельзя приятно послушать тебя, и если бы мне предложили на выбор: слушать ли твой рассказ или снова узреть мой всеблаженный сон, который я недавно видел, — не знаю, что бы я выбрал: до того родственными считаю я твои речи с тем сладостным видением и признаю равноценными вас обоих — тебя и драгоценное сновидение.

Петух. Ты все еще не можешь расстаться со своим сном, каким бы он ни был? И все еще пытаешься удержать какую-то пустую видимость, преследуя своим воспоминанием призрачное и, по слову поэта, «лишенное силы» блаженство? 228

6. Микилл. Да, петух, будь уверен: я никогда не забуду этого видения. Так много меду на глазах оставило отлетевшее сновидение, что с трудом освобожденные от него веки вновь сковывает дремота. Виденное во сне доставляло мне такое же удовольствие, как щекотание перышком в ухе.

Петух. Клянусь Гераклом, ты говоришь так, словно какая-то страшная любовная сила скрыта в твоем сновидении. Утверждают, что сновидения крылаты и вместе с тем ограничены в своем полете областью сна; а твое перепархивает через проведенную границу 229и продолжает наяву носиться перед твоими открытыми глазами, такое сладостное и яркое. Мне хотелось бы поэтому послушать, что же это за сон, столь для тебя желанный.

Микилл. Готов рассказать: мне так приятно вспомнить и поговорить о нем! А когда же ты, Пифагор, расскажешь о своих превращениях?

Петух. Когда ты, Микилл, перестанешь грезить и сотрешь мед со своих век; а пока говори первым, чтобы мне знать, через какие врата — из слоновой кости или из рога — пришел посланный тебе сон.

Микилл. Ни через те, ни через другие, Пифагор.

Петух. Однако Гомер говорит только об этих двух. 230

Микилл. Оставь, пожалуйста, в покое этого болтуна-поэта: ничего он не понимал в сновидениях. Сны-нищие, может быть, действительно выходят из этих ворот, то есть сны вроде тех, какие видел Гомер, да и то не слишком отчетливо, потому что был слеп. Ко мне же, должно быть, мой сладостный сон прибыл сквозь золотые ворота, сам облаченный в золото и много золота неся с собой.

Петух. Довольно золотых разговоров, любезный Мидас… Я думаю, по его молитве приснился тебе весь этот сон с целыми золотыми россыпями.

7. Микилл. Я видел много золота, Пифагор, — много золота. Знаешь, как оно прекрасно? Какие сверкающие мечет молнии? Как это сказал Пиндар, восхваляя золото? Напомни мне, если знаешь, то место, где он говорит, что «вода лучше всего», но потом восхищается золотом, и вполне справедливо; это — в самом начале книги — самое прекрасное из всех его стихотворений.

Петух. Ты спрашиваешь об этих словах: