Роман Светлов - Книга Вина

Первым «вакхическим» праздником в афинском календаре были Сельские Дионисии – они приурочивались к декабрю и сопровождались торжественными шествиями, на которых носили изображения огромных фаллосов, представлявших природу «сельского» Диониса. Аналог этих празднеств – римские сатурналии, справлявшиеся в конце солнечного года (двадцатые числа декабря), когда завершались сельскохозяйственные работы и оставалось лишь ожидать, чтобы семя (зерно), брошенное в землю, и виноградный сок, собранный в пифосах-долиях, «возросли» в виде озимых и молодого вина.

В конце декабря наступала очередь «Галои» – торжества, посвященного плодовым садам и виноградникам. Главными фигурами на этом празднике являлись Деметра, Персефон и Дионис, чьи культы совмещались в знаменитых Элевсинских мистериях, столь почитаемых афинянами. Галои праздновали женщины, которые рыхлили почву вокруг виноградных лоз и, судя по всему, пробовали молодое, еще не добродившее вино.

Спустя примерно месяц после этого празднества наступала очередь празднества Ленеи, во время которого сельские и городские жители возглашали дифирамбы в честь Диониса. Античные источники сообщают нам о своеобразных процессиях хмельных афинских граждан, ехавших на сельских повозках.

В феврале раннее вино, заложенное в пифосы под конец сентября, было уже готово. В его честь справлялись Анфестерии (Антестерии), «праздник цветов». В первый день происходило освящение вина: жрица благословляла принесенные в святилище Диониса кувшины с «первинами» божественного напитка из заготовленного в подвалах. Этот день афиняне называли «Пифогия» – «откупоривание пифосов».

Второй день назывался хоэи, по имени кувшинчиков, из которых древние эллины совершали возлияние в честь умерших. Таким образом, он продолжал чествование молодого вина, будучи еще и днем поминовения умерших.

Смешанное под присмотром жрецов вино пили все, даже дети – начиная с четырех лет. В школах объявлялся выходной, и ученикам дарились маленькие раскрашенные кувшинчики, наполненные слабым вином.

Одновременно празднующие воспроизводили особо чтимый и хорошо известный в древнем Средиземноморье символический «священный брак» между прибывшим в Афины на мистическом корабле Дионисом («фигуру» бога везли на повозке, изображающей корабль) и верховной афинской жрицей – женой «царя-правителя», как называли в Афинах чиновника, отвечавшего за дела культа.

Уже вечером второго дня настроение людей резко менялось. Наступало время памяти об усопших; недаром ни в этот день, ни на третий ничего нового не начали. Завершались хоэи кличем: «Изыдите, Керы (демоны смерти), нет больше Анфестерий!»

Параллельно с Анфестериями или несколько предваряя их в деревнях вокруг Афин греки справляли праздник под названием Эора (греческое «качели»). Он был посвящен мифу об Икарии и Эригоне. На деревьях подвешивались куклы, изображающие женские фигурки, и дети с веселыми песнями раскачивали их. Между храмовыми колоннами крепились настоящие качели, а также созданные из цветов изображения фаллоса, возможно символизирующие Диониса. На качелях сидели девушки, которых раскачивали деревенские парни.

Праздник был веселый, совершенно забывалось, что фигурки на дереве и девушки на качелях символизируют несчастную Эригону и аттических дев, совершивших некогда коллективное самоубийство. Юноши соревновались также в корриде на мехах с вином. Это соревнование символизировало состояние пастухов, по невежеству погубивших Икария.

На рубеже февраля-марта происходили Великие Дионисии, учрежденные еще афинским тираном Писистратом, длившиеся пять дней.

Сначала Дионису приносили в жертву козла, после чего с помпой выносили священное изображение Вакха из городского храма за город, в рощу Академа. По наступлении вечера статую возвращали назад – на этот раз в театр, который становился центром следующих дней празднества.

На сцене театра разыгрывались трагедии, сатировы драмы, позже – комедии. Афинские театральные фестивали были самыми знаменитыми в Элладе, но не единственными. Каждый из греческих городов считал своим долгом иметь театр, чью орхестру украшал обязательный алтарь, посвященный Дионису. Не только в Афинах – во всей Элладе с V в. до н. э. театр превратился в главную эстетическую страсть, с которой могли сравниться лишь более поздние римские цирковые представления. Театр стал центром не только художественной жизни греков. Для трагиков и комедиографов он был политическим и религиозным рупором, и порой воодушевленная театральным представлением толпа направляла политику своего государства самым причудливым образом [35].

Во время Дионисий продолжались шествия с фаллосом – символическим изображением бога, а также винопитие, поводом к которому могла стать победа какого-либо из участников театрального конкурса. Подобный триумф драматурга Агафона послужил поводом для знаменитой встречи, изображенной Платоном в диалоге «Пир»…

На первых страницах платоновского диалога «Пир» есть примечательные рассуждения его участников: Павсания и Эриксимаха о том, следует ли им сегодня пить или нет: «Хорошо бы нам, друзья, – сказал Павсаний, – не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас: вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить поумереннее…

– Ну, так нам, кажется, повезло: мне, Аристодему, Федру и остальным, – сказал Эриксимах, – если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь, – мы-то всегда пьем по капле. Сократ не в счет, он способен пить и не пить, так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен…»

Сократ, способный пить и не пить, оставаясь при этом философом, – идеал мудреца, который настолько владеет собой, что способен сохранять ясность ума даже в процессе безудержного возлияния. Античные философы были убеждены, что состояние собранности и благоразумия, которое они способны достичь путем разумения и духовных упражнений, означает полную власть над собой, в том числе и над своей реакцией на хмель. Платон верил, что Сократ именно такой человек, отдающий себе отчет во всех своих словах и поступках. На него не действовало ни опьянение, ни софистические ухищрения собеседников, ни угрозы власть имущих, ни эротические испытания, которые устраивали некоторые из учеников.

От Платона сложно было бы ожидать апологии винопития. Даже в процитированном «Пире» его участники приобщаются не к вину, а к Эросу, именно Любовь делая предметом своих рассуждений. Однако в «Законах» основатель Академии неожиданно обращается к теме вина.